|
Член-корреспондент РАН В.Л. Кожевников: "Интерес к науке не убывает" |
|
Обычно беседу с новыми членами Академии
мы посвящаем в основном их научной биографии. Однако разговор с
В.Л.Кожевниковым, избранным в мае членом-корреспондентом РАН, начался со
злободневной темы — реструктуризации Академии. Ведь Виктор Леонидович — не
только известный химик, но и администратор, директор Института химии
твердого тела, и ему ежедневно приходится решать финансовые,
организационные, хозяйственные вопросы.
— Итак, что вы думаете о нынешней реформе
РАН?
— А вы как пришли в Академию и вообще в
науку?
— Если начать издалека, с раннего детства, то,
честно говоря, особых предпосылок у меня для этого не было. На Дальнем
Востоке была народная стройка под названием Татлаг, где заключенные и
некоторое количество вольнонаемных строили тоннель под Татарским проливом.
На этой стройке познакомились мои родители — маму направили туда после
окончания Днепропетровского института инженеров железнодорожного транспорта,
а отец работал мастером; там я и родился. В 1953 году лагерь распустили, и
вскоре наша семья перебралась в Свердловск к сестре матери. Жили в подвале
дома около птичьего рынка на ул. Бебеля; помню потеки сырости на стенах и
ноги прохожих в окне под потолком. Потом родился брат, ютились в этом
подвале вчетвером. Из того времени вспоминаются еще жестокие драки с
мальчишками из соседних бараков. Учился я сначала во 2-й линейной
железнодорожной школе-интернате, где основной контингент составляли
школьники с близлежащих станций (Северка, Палкино и др.). Потом перешел в
5-ю городскую школу на ул. Хохрякова. К сожалению, по ее окончании у меня не
сложилось явного предпочтения к какому-либо роду занятий; пошел сдавать
документы в УПИ. Хотел сначала пойти на стройфак, но в приемной комиссии
физтеха сидела привлекательная девушка, и почему-то я сдал документы ей. Так
что выбор был довольно случайным. Также достаточно случайно попал в поток
студентов, обучавшихся по химической специальности. Однако постепенно меня
стали интересовать вопросы, которые больше относились к физике. Наверное,
первым толчком в этом направлении послужил курс лекций по атомной физике,
которые читал блестящий педагог, доцент В.М. Стоцкий. Запомнились также
великолепные лекции по процессам и аппаратам химической технологии, которые
нам читал ректор УПИ профессор Ф.П. Заостровский. Однако очень многое
приходилось учить и штудировать самому. После окончания УПИ я устроился
инженером в Институт металлургии, в лабораторию моего однофамильца,
профессора Г.Н. Кожевникова. Год, проведенный там, позволил мне приобрести
полезный и интересный опыт, однако желание заниматься физикой осталось. В
начале 70-х годов бурно развивалась физика элементарных частиц, создавались
невероятные по своей красоте и общности теории строения материи. Я понимал,
что это очень важные вещи, и вот в 1975 году я пришел на прием к
председателю УНЦ академику С.В. Вонсовскому. Удивительное дело, но
председатель нашел время для меня, низового инженера первого года работы.
Выслушав, Сергей Васильевич развел руками и пояснил, что теорией
элементарных частиц в УНЦ никто специально не занимается. Тем не менее он
дал мне адрес своего знакомого из ФИАНа, члена-коррнспондента Е.Л. Фейнберга,
и посоветовал обратиться к нему. Увы, в ФИАНе хватало своих теоретиков.
Тогда он посоветовал завязать контакт с профессором В.С. Васильевым из
Ужгородского университета, но из этого тоже ничего не вышло. Когда я пришел
к Вонсовскому в третий раз, он (неистощимого терпения человек!) направил
меня к своему ученику, зав. лабораторией теории твердого тела профессору,
ныне академику Ю.А. Изюмову. После некоторой проверки, но все же, наверное,
больше под впечатлением от моей настырности он взял меня к себе в
лабораторию. Моим непосредственным научным куратором был тогда кандидат
наук, а теперь академик М.В. Садовский. Словом, мне здорово повезло, и я
начал заниматься очень и очень интересным делом, хотя и не вполне тем, на
что нацеливался. Однако через год это счастье кончилось, на Академию
«спустили» сокращение кадров, и мне пришлось искать новую работу.
— Но потом вы все-таки оказались в
химическом институте. Кто же вы — физик или химик?
— Наверное, немного есть и от того, и от
другого. Полученное на физтехе образование и опыт работы в ИФМ мне очень
пригодились. В Институте химии твердого тела, в лаборатории оксидных систем
я работаю с 1977 года. Несколько позже сотрудником этой лаборатории стал
С.М. Чешницкий, выпускник физтеха, как и я. После защиты кандидатских
диссертаций в начале 80-х мы увлеклись термодинамическими исследованиями
оксидов. Отрабатывали экспериментальные методики измерения теплоемкости,
энтальпий образования и некоторых других свойств оксидов. Примерно в то же
время мне в руки попала книга С.В. Вонсовского, Ю.А. Изюмова и Э.З. Курмаева
«Сверхпроводимость металлов и сплавов». Удивительно, но среди обилия
известных в то время сверхпроводников оксидов были считанные единицы.
Захотелось лучше разобраться с этими соединениями, глубже узнать их
свойства. Хотя ничего особо значимого из этого не вышло, видимо, настрой на
проблему сыграл определенную роль, когда в конце 1986 года мне в руки попало
газетное сообщение о том, что то ли японцы, то ли еще кто-то сделал оксидные
сверхпроводники, содержащие лантан и медь, с невероятной температурой
сверхпроводящего перехода около 300К. Ключевой была подсказка — элементный
состав. После короткого поиска в научной периодике я наткнулся на работу
французов из школы Бернара Раво. Там были приведены данные по измерению
электропроводности до азотных температур знаменитой ныне серии соединений
системы «лантан-стронций-медь-кислород». Картинки электропроводности были
настолько замечательные, что мы с С.М. Чешницким решили немедленно
синтезировать несколько соединений их этого ряда и простроить их на
измерения до гелиевых температур нашим друзьям из ИФМ С.А.Давыдову и А.В.
Мирмельштейну. Решено — сделано. Через несколько дней мы выдали образцы, а
еще через пару дней измерения подтвердили в них наличие того, что сейчас
принято называть «высокотемпературной сверхпроводимостью». Результаты были
доведены до академика Вонсовского, который распорядился опубликовать наше
короткое сообщение на эту тему в журнале «Физика металлов и металловедение»
под свою личную ответственность, практически в обход стандартной процедуры
рецензирования и цензуры Обллита. Публикация (одна страница) была вклеена в
уже готовый номер журнала. Это была первая в стране статья по этой проблеме
ВТСП. В дальнейшем мы продолжили изучение свойств купратов. Так что
«сверхпроводящий бум» сыграл большую роль в моей судьбе.
В начале 1990-х годов меня пригласили
поработать в Северо-Западном университете (Чикаго, США). Там я получил
некоторые интересные результаты. Так, мне впервые удалось получить
монокристаллические пленки одного из важнейших материалов нелинейной оптики
— калий-титанил-фосфата и разработать новые, весьма эффективные катализаторы
окислительного дегидрирования алканов. По возвращении я сконцентрировался на
родственной тематике — парциальном окислении легких углеводородов с
использованием оксидно-керамических мембран. В настоящее время эти
исследования у нас активно развиваются, мы выигрываем российские и
зарубежные гранты, благодаря чему удалось оснастить лабораторию современным
оборудованием. В последнее время наши наработки оказались востребованными и
в реализации комплексной программы РАН «Водородная энергетика и топливные
элементы», которую финансирует «Норильский никель».
— Еще один вопрос на злободневную тему.
Академию недавно упрекнули в том, что она слабо участвует в государственной
программе по нанотехнологиям. Насколько мне известно, нанотехнологии
развиваются и в вашем институте.
— Да, у нас есть сильные работы в этой области.
Сотрудникам ИХТТ впервые в России удалось отработать методики получения ряда
оксидных фаз в виде трубок нанометровых размеров, так называемых
нанотубуленов. Они обладают новыми интересными свойствами, их можно
применять при создании сенсоров, в электротехнике и электронике. Актуальное
направление развивается под руководством академика Г.П. Швейкина. Он и его
сотрудники создают интересные комбинации веществ, например диоксида титана и
углерода, в наноразмерном состоянии. Эти технологии позволяют упростить и
удешевить многие процессы и создать новые материалы. Области применений
могут быть совершенно разными — новые краски, предметы косметики,
сверхтвердые сплавы, принципиально новые виды брони и др. У нас также есть
ряд важных разработок, касающихся получения и стабилизации субмикронных
порошков алюминия и его сплавов. Применения здесь очевидны — ракетные
топлива, бризантные композиции. В лаборатории физических методов
исследования твердого тела ведутся очень интересные работы в области
компьютерного моделирования наноразмерных материалов. Вообще должен
заметить, что работы в области наноматериалов и нанотехнологий ведутся во
многих институтах УрО РАН. В подтверждение этого могу сказать, что весной
этого года в ИОНХе (Москва) было совещание, где попытались собрать
исследования в области нанотехнологий со всей России. Так вот, треть всех
работ составили труды Уральского отделения. Вклад в копилку российской
академической науки вполне весомый. А вот почему все эти разработки слабо
воспринимаются на государственном уровне — то этот вопрос уже не относится к
Академии, а скорее к тем, кто принимает политические решения.
В заключение — оптимистическая нота. Несмотря
на все проблемы, переживаемые Академией, в науку стала подтягиваться
молодежь. Возможность комбинирования бюджетных и внебюджетных средств,
получения грантов, а также международный научный обмен, зарубежные
стажировки — все это привлекает молодых сотрудников. Да и бескорыстный,
творческий интерес к науке среди молодежи не убывает.
|
— В
широком смысле изменение, реформирование является способом существования
любых систем, в том числе и социумов. В настоящее время Россия находится на
этапе достаточно быстрого изменения, и ее социальные системы, такие, как
бюрократический аппарат, армия, здравоохранение, образование и другие должны
реформироваться, чтобы обеспечить устойчивое и безопасное развитие страны в
современных условиях. Разумеется, проблемы реформирования существуют и в
Академии наук. Однако зачастую их предлагают решать самыми непродуктивными
способами, заменяя реальные дела игрой в слова и пытаясь за этой «дымовой
завесой» спрятать конкретные корыстные интересы. Так, много дебатов было на
тему статуса Академии, дескать, он был негосударственным, а вот теперь
станет государственным и всем будет хорошо, больше станет порядка,
эффективней будет расходование средств на научные исследования, повысится
ответственность исполнителей и т.п. Странно это слышать. Академия всегда
была государственной структурой, организованной государством же в первую
очередь для целей сохранения, передачи и получения научных знаний. И ничего
не меняется от того, будет ли она именоваться в документах
«бюджетополучателем» или «бюджетораспределителем». Основные направления
научных исследований формируются государством, основным заказчиком научных
исследований является государство, все аспекты деятельности институтов
полностью контролируются отделениями федерального казначейства, федеральной
службы безопасности, министерства по делам ГОиЧС и др. Или же еще говорят,
что вот вы в Академии тратите бюджетные деньги и не делаете ничего
конкретного. Конечно, не так прямо, а несколько завуалировано, на инновации
все больше напирают, на критические технологии и прочие «слабые звенья»,
потянув за которые, можно якобы чудесным образом все наши проблемы решить.
Но фундаментальная наука везде в первую очередь финансируется из бюджета, и
нигде ее задачей не является овеществление знаний и вывод получившегося
продукта на рынок. Я неплохо знаком с организацией науки в США. Там функции
нашей Академии выполняет сеть национальных лабораторий, государственных
университетов, институтов и примыкающих к ним частых учебных и
исследовательских центров. Между прочим, сами научные работники этих центров
идентифицируют себя как сотрудников академии, в их речи постоянно
присутствуют обороты типа «мы, академия» или «наша деятельность здесь, в
академии». Так вот, вся эта научная армия щедро финансируется государством
через национальный научный фонд, НАСА, министерства энергетики, обороны и
другие государственные структуры. Кроме того, наличие реального
конкурентного рынка во всех секторах экономики и система разумного
законодательства ведут к исключительно высокой заинтересованности бизнеса в
результатах научных исследований, в том, что является основой высоких,
прорывных технологий, экономии ресурсов, облегчения и повышения
эффективности труда. В результате бизнес создает собственные
исследовательские учреждения и делает мощные вливания в государственные
научные структуры. У нас дела обстоят так, что мелкий и средний бизнес пока
нельзя признать состоявшимся, а интересы и благополучие крупного бизнеса
никак не связаны с процветанием науки, образования, здравоохранения и
другими социально значимыми функциями государства. Более того, прежние
механизмы связи науки и производства, в частности система отраслевых
институтов, разрушены, а новые не созданы. Вместо них при институтах
предлагают создавать инновационные центры, внедренческие фирмы и т.п.
Вероятно, в ряде институтов естественнонаучного профиля такая деятельность
вполне возможна. Однако для ее организации нужны средства, которые в
бюджетах институтов Академии отсутствуют. Кроме того, при действующем
законодательстве любая деловая активность в академических институтах всегда
граничит с большими проблемами. Достаточно вспомнить хотя бы судьбу Оскара
Кайбышева. На мой взгляд, реформы в РАН было бы разумнее начинать не с
подталкивания институтов к рискованным мероприятиям и не с разговоров о
неэффективности российской Академии, а с исполнения собственных российских
законов, в частности закона о науке, согласно которому на проведение научных
работ должно идти 4% бюджета. С момента издания этот закон никогда не
выполнялся. В текущем году финансирование находится, кажется, на уровне
1,8%, а на будущий год его хотят еще урезать до 1,3%. На фоне нищенских
зарплат российских ученых, устаревшего оборудования, отсутствия необходимых
площадей вызывает изумление сам факт, что мы еще не во всем и не тотально
отстали, а в некоторых направлениях даже лидируем. Хотел бы добавить, что
ученые Академии достаточно много работ публикуют в авторитетных
международных изданиях — в частности, у сотрудников нашего института таких
работ примерно половина. Я бы сказал, что в расчете на единицу денежных
затрат российская наука в десятки раз эффективнее западной. Кстати,
обещанная к 2008 году средняя зарплата в тысячу долларов мало что решает,
поскольку стоимость жизни в крупных городах, где сконцентрирована наука,
практически сравнялась, а по ряду позиций (например, жилье) далеко обогнала
таковую в странах с развитой рыночной экономикой, где зарплаты научных
сотрудников существенно превосходят эту сакральную тысячу. Также часто можно
слышать: мол, зачем вам заниматься не своим делом, ваше дело — наука, а
управлять ее финансами, землей и другими суетными материями должны
профессиональные менеджеры. Такая точка зрения известна давно и давно
осмеяна — нельзя сегодня руководить баней, завтра театром, а послезавтра
академическим институтом. Ничего не получится, все будет развалено и
разворовано под какими-нибудь предлогами типа очередной «оптимизации». Я не
говорю о частных предприятиях, где собственник может принимать личные
решения на свой риск. В общественных институтах, содержащихся за счет
средств налогоплательщика, эффективные управленцы всегда и везде выдвигаются
из среды профессионалов, будь то армия, милиция, медицина или образование.
Это, я думаю, тем более справедливо в отношении управления таким хрупким
социумом, как научное сообщество. Вот, к примеру, нам предлагают начислять
баллы за эффективность научной деятельности. А кто и как будет определять
критерии этой эффективности? И какие баллы мог получить Эйнштейн с его
единичными публикациями или, допустим, Ландау, который за всю жизнь не
написал и ста статей? Чиновники ведь сами себя оценивают, юристы, например,
тоже. Военные сами организуют учения и сами у себя их принимают. Труд врача
может оценить только врач. Корпоративная оценка — это нормальное, обычное
явление, и результаты научного сотрудника, его труд не может реально оценить
никто, кроме его коллег. Процесс этот надо совершенствовать, развивать
механизмы независимой экспертизы, а не заменять его формальными баллами.
Было это уже, как и масса других глупостей. Зачем же их повторять?