Аркадий Застырец. Из книги "Materies", книги о вещах и веществах

ОТ РЕДАКЦИИ. Вряд ли постоянным читателям «Науки Урала» надо представлять Аркадия Застырца — поэта, прозаика, драматурга, переводчика и журналиста, больше десятка лет возглавлявшего нашу редакцию. Конечно же, многие помнят его стихи, эссе, переводы, впервые увидевшие свет на страницах газеты. Сегодня Застырец возглавляет другое издание — екатеринбургский еженедельник «Городские куранты», но не забывает и нас. Не так давно в Доме писателя прошел его творческий вечер с приглашением всех наукоуральцев, где Аркадий читал новые стихи и прозу — в том числе из «Materies», книги о вещах и веществах. Читал, по обыкновению, блестяще, что нечасто удается пишущим людям. И все же лучшим способом восприятия его работ, как и всякой настоящей словесности остается чтение с листа. Поэтому в канун Нового года предлагаем любезно предоставленные автором фрагменты новой книги, созвучные самому чистому и загадочному из праздников. С пожеланиями, чтобы праздник состоялся!


 

ОДЕЯЛО

Свет идет, неведомо откуда, и в его подвижном, всюду проникающем объятии внезапно разворачиваются, открываясь изумленному взору, зыбкие своды, наподобие пещерных, но не столь крепкие. Точно снегопад всю зиму проникал сюда сквозь незаметные отверстия в земле и кружил в тихом подпольном дыхании, налипая на стены и купол. Чистый, как сорок раз переплавленное серебро. Блестящий в нечаянном перекрестке собственных кристальных граней и мгновенных, как мысль о смерти, внешних лучей.
 

Путники с полным сознанием ничтожества своего едва живут, легонько передвигаясь по слежавшемуся в ногах льняному покрову. Не поднимают лиц. Бредут беззвучно, еле двигая заледеневшими конечностями. Не поют, не кашляют, не спрашивают друг друга о еде и дороге, и где бы укрыться, и где тут сыскать огонь. Не дышат почти. Для них еще каким-то чудом сохраняются верх и низ, но роза ветров давно завертелась нежно гудящей юлою — и запад уж не отличим от востока, и север с югом заплелся в единую смоляную косицу.
 

Шаркают горемыки понуро и знать не знают, что ждет впереди. То растянутся в недлинную колонну, то собьются в тесный кружок под нависшей скалой. И всего-то их трое: солдат в потертом мундире и слившейся с черепом каске, прижимающий к плечу ружье со штыком, вцепившийся в него, как в последнюю опору, за ним через силу поспевает девочка с выпученными голубыми глазами и в коротеньком розовом платьице, норовящем разъехаться на спине, а следом за нею — бледно-зеленый олень, чьи обломанные рога и заиндевевшая шкура, в чем не раз уже доводилось убеждаться, таинственным образом фосфоресцируют в кромешной темноте.
 

Но теперь-то все залито необъяснимым светом, и дорога, перейдя широкое открытое пространство, разбегается во все стороны, проникает в глубокие расщелины тенистыми тропами, ветвится наверх по отвесным заснеженным скалам, оборачивается узкими террасами и складками неизвестной породы, завиваясь в не вызывающий доверия трудный маршрут.
 

И только я, в точности не известный ни одному из троих, но свершающий каждый их шаг и обеспечивающий каждое движение, знаю, что за пределами этого чудовищного грота лежит по-настоящему, беспредельно огромная страна, полная тепла, свежего морского воздуха и бриллиантовых брызг неутомимого прибоя. Там звезды горят в синем небе и ангелы летают и поют запросто, как вешние птицы. Еще минута, еще мгновение, еще один вдох, — и я разрушу их плен — выключу фонарь, откину одеяло, перенесу всю троицу на бодрую прохладу подоконника, поставлю между цветочными горшками в расколотых блюдцах, и мы вчетвером дружно воскликнем: — Ура!
 

СНЕГ И БОЛЬШЕ НИЧЕГО

Когда-нибудь человек начинает бояться каждой грядущей зимы. Главным образом по причине болезней, что одолевают с наступлением холодов. Но не обязательно или не только. Может быть, дело в том, что именно в зимнюю пору являет наша природа совершенный образ смертельного порога. Короткий день полон снежной белизны или иных пустоты и зримого простора, иногда сверкающих диким отблеском морозного солнца, а чаще — мучительно-сумеречных, сжимающих роковым сомнением душу. Даже снегопад, небесною силой примиряющий землю с перерывом живого, мало утешает очнувшегося на склоне лет во власти оглушительных безответных вопросов.
 

В детстве зима принимается иначе: сама собой разумеется, как дым только что былого дома. Дитя не знает сомнений и ярчайшие символы предела и замирания — лютый холод, снег и лед — пускает в дело своих невинных забав. Мандельштам в одном из своих удивительных творений остро подметил, что в детстве мы ближе к смерти, чем в наши зрелые года. Он имел в виду, разумеется, вовсе не уязвимость человека в нежном возрасте, а его недавнее прохождение смертного порога во время родов. С возрастом мы удаляемся от этого, изведанного, и приближаемся, как нам кажется, к совершенно иному, неведомому, и оттого уже несравненно страшному, порогу. И в тени векового ращения мысли не желаем принимать того, что порог-то один и тот же и за ним впереди нас ждет то же, что оставлено сзади. А казалось бы, что проще? Жизнь подобна лабиринту, и выйти из него, непрерывно держась одной рукой за стенку, можно только в ту же калитку, через которую вошел. Ребенок знает это твердо и потому смерти не боится, а вера его чиста и легка. Боли боится, одиночества, зла, немилости и нелюбви, но не смерти. Точно купальщик, едва вступивший в воду, — тот ведь тоже может страшиться чего угодно, связанного с этой водой, — течения, холода, глубины, хищной рыбы, — но не станет же он дрожать при мысли о возможности (и даже необходимости) выйти обратно на берег.
 

У Ника Кейва в балладе, завершающей его альбом, целиком посвященный историям насильственной смерти, замечательный рефрен:
 

«Just remember
    that death is not the end
Not the end, not the end
Just remember
    that death is not the end»
 

Истинно, она, как минимум, еще и начало. И не надо бы нам бояться каждой грядущей зимы. Но радоваться и замирать в ожидании предстоящего чуда.
 

СНЕГ И ЕЛКА

Многое можно выдержать на завтрак (да хоть тарелку рисовой каши!) и стерпеть на себе (да хоть поверх валенок шаровары с начесом!) сегодня, когда выпал первый настоящий снег. Густой, влажный, белее белого, неслышно и невидно валил он всю ночь, шел и шел, неодолимо, упрямо, как загадочный добрый гость с большими дорожными сумками, полными удивительных подарков и чужеземных вещиц. Он словно умеет разговаривать и на своем мокром, нежном, прохладно-жарком языке не только говорит о том, что пришел удачный день, когда можно будет катать гигантские снежные шары и лепить снежную бабу, и играть в снежки, и уже попробовать кататься на санках, но и сообщает во всеуслышанье и всеувиденье: свершилось — время решительно сделало новый громадный поворот, ничуть не хуже летнего, и все должно немедленно перемениться, отчасти — вернув тебя к старым, но любимым вещам, по которым сердце истосковалось в разлуке, отчасти — заставив двигаться дальше на цыпочках, то и дело замирая в ожидании новых открытий. Снег нашептывает, что все хорошо, что все живы, и останутся в живых, несмотря на предстоящие испытания ангиной и гриппом, что тепло не уйдет и ноги согреются и просохнут после мороза и сугробов по пояс, что скоро (и это главное!) Новый год и последние дни старого: ёлка, хрупкие бусы, гирлянда из разноцветных лампочек и бумажные флажки на веревочке, мишура, дождик, серпантин и конфетти, маски — поросенка, обезьянки и белого зайца, елочные игрушки — самолетик и тачка из бусинок, голубой шар со сверкающим лебедем, зеркальный — усыпанный цветами — и молочно-белый — ничего особенного, зато очень старинный, а еще Чипполино и белочка на кусачих прищепках, картонные крокодилы с телефонными трубками и длинные радужные попугаи, и чижик, и пьяненькая ежиха, и белоглазый негритенок с розгами и в красном кафтанчике. А венчать все это великолепие будет большущая звезда. Немыслимым образом собранная из красных, синих и прозрачных стеклянных трубок, она всегда была для меня гораздо авторитетнее любой из кремлевских. А есть за новогодним столом мы станем мандарины, чудом, вопреки любым холодам и метелям, появляющиеся именно под Новый год, и шоколадные конфеты, и пельмени, и торт «Наполеон». И может быть, мне дадут даже глоточек «Шампанского» или сильно разбавленного красного вина в серебряной рюмочке, но это только в том случае, если не окажется газировки…
 

Все это впереди и не заставит себя ждать слишком долго, а пока я открываю глаза, вскакиваю, подбегаю к волшебно побелевшему за ночь окну и как завороженный гляжу в сияющую стихию снегопада. Босые ноги мерзнут, переминаясь на прикрытом коричневым линолеумом бетонном полу, но это не отвлекает меня ни на секунду.
 

— Сейчас же надень тапки, простудишься! — кричит бабушка откуда-то из теплого далека.
 

Да что толку. Все равно простужусь. Зима ведь наступила.
 

На фото: Аркадий Застырец (в центре) и наукоуральцы после творческого вечера.