Академик Ю.М. Каган: "Сохранение молодых учёных в России - условие инновационного прогресса"

Академик Юрий Моисеевич Каган — выдающийся российский физик-теоретик с исключительной широтой научных интересов, специалист в области молекулярной физики, теории твердого тела, квантовой и классической кинетики, теории взаимодействия ядерного излучения и заряженных частиц с веществом. В профессиональную литературу вошло понятие «вектор Кагана», изменившее всю структуру классической теории газов. Его вклад в развитие микроскопической теории металлов оценен премией АН СССР им. М.В. Ломоносова (1975), широко известны работы Юрия Моисеевича по теории металлического водорода. Исследования лауреата сыграли существенную роль в развитии направления, связанного с несовершенными кристаллами, он и его ученики предложили оригинальную концепцию происхождения универсальных низкотемпературных свойств аморфных тел самой разной природы. Цикл проведенных им и его коллегами исследований в области низкотемпературной квантовой кинетики в конденсированных средах удостоен Ленинской премии (1986). В последние годы основные научные интересы Кагана связаны со сложнейшей и очень актуальной проблемой бозе-конденсации и сверхтекучести в макроскопических квантовых системах, образованных ультрахолодными газами. В качестве руководителя лаборатории, а позже теоретического отдела в Курчатовском институте ученый вырастил плеяду талантливых физиков-теоретиков, составляющих школу Кагана. Заслуженной славой пользуется руководимый им теоретический семинар. Блестящий лектор, более 40 лет он читал курс по современной теории твердого тела в Московском инженерно-физическом институте. Это — лишь минимальный перечень достижений и наград Юрия Моисеевича, подробней они представлены в подготовленном к вручению премии буклете, углубленно интересующихся отошлем также к журналу «Успехи физических наук», к статье, написанной коллегами к его 80-летию (июль 2008 г.). Для читателей газеты наиболее интересными представляются штрихи биографии лауреата, ученика Льва Ландау, принадлежащего к блистательному поколению советских физиков второй половины XX века, прежде всего годы, прожитые на Среднем Урале. И, конечно, его мысли о будущем своей школы и всей отечественной науки. Об этом мы говорили во время большого перерыва между заседаниями общего собрания РАН в декабре прошлого года.


 

    — Уважаемый Юрий Моисеевич, судя по биографической справке, ваши родители занимались делами сугубо мирными: отец — юрист, мама — врач. Что привело вас в физику, основные силы которой, когда вы начинали, были направлены на решение военных задач?

    — В моей жизни и выборе профессии чрезвычайно большую роль сыграла война. Когда она началась, мне было без малого тринадцать лет, я окончил шесть классов и вскоре вынужден был покинуть родную Москву, уехал с матерью в эвакуацию в Бугуруслан. Назад вернулся в 43-м, пошел работать на завод и одновременно доучивался в вечерней школе рабочей молодежи. Несмотря на столь жесткое сочетание, за год окончил два класса и в 16 лет мог поступать в вуз. Конечно, в семье нашей никто не имел отнoшения к тому, что теперь называется real science, но настроение определяло военное время, и я выбрал приборный факультет Московского авиационного института. Шел сорок четвертый год, а осенью сорок пятого я узнал, что в Механическом институте, специализировавшемся на боеприпасах, создается инженерно-физический факультет — предтеча вуза, готовящего кадры для атомного проекта. Американцы тогда уже взорвали свои атомные бомбы, наступала эра нового военного противостояния, эта атмосфера висела в воздухе. Я подал заявление, прошел собеседование и с февраля сорок шестого стал учиться на новом факультете. Факультет был замечательный, на нем собрался цвет нашей физической науки: из теоретиков — нобелевский лауреат Игорь Евгеньевич Тамм, Евгений Львович Фейнберг, Аркадий Бейнусович Мигдал, Исаак Яковлевич Померанчук, из экспериментаторов — Лев Андреевич Арцимович, Артем Исаакович Алиханьян, многие другие. Учеба была студийной, по две небольших группы на курсе, преподаватели и студенты хорошо знали друг друга. Занимались очень много, с огромным энтузиазмом…
 

— …и в результате вы сдали знаменитый «теорминимум» великому Ландау, что удавалось не всякому одаренному студенту. Расскажите, как это было и вообще о Льве Давидовиче, со школой которого вы были тесно связаны и о котором до сих пор строят самые невероятные домыслы…
 

— Ландау у нас не преподавал, но мы знали о нем по легендам, как о гении, в равной степени освоившем все области физики. Ходили слухи, что он резок и крайне требователен. Когда я учился на четвертом курсе, Алиханьян спросил меня, не хочу ли я заниматься космическими лучами; если да, то он поговорит с Львом Давидовичем о приеме к нему в аспирантуру. Не без некоторой опаски я согласился, вскоре Алиханьян меня к нему отвез и представил. К этому моменту я уже знал, что для поступления в аспирантуру должен сдать экзамены по всей теоретической физике («Ландау-минимум»). Сначала Ландау задавал вопросы из разных областей, потом неожиданно попросил взять интеграл. Интеграл я взял, затем решил дифференциальное уравнение, но с интегралом от сложного векторного выражения застрял надолго. Остановив мои архаичные преобразования, Лев Давидович сказал: «Думаю, вам надо сдавать экзамены». Я ответил, что с этим и приехал. И начал сдавать…
 

Экзамены Дау (так называли его в ближайшем окружении) были действительно чем-то чрезвычайным. Он принимал их лично, тратил на них уйму времени. Начать сдавать экзамены мог любой, кто к нему обращался. Лишь позднее часть предметов стали принимать его ближайшие сотрудники. Мне представляется, что готовность Ландау жертвовать своим временем на эти экзамены и на написание многотомного курса по теоретической физике отражает его внутреннее стремление создать современную теоретическую физику в нашей стране. И в существенной степени он это сделал. Написанный им совместно с Е.М. Лифшицем десятитомный курс до сих пор является профессиональной библией. Ведь как правило, большинство учебников по теоретической физике устаревает. Книги этого курса вы найдете во всех лабораториях мира больше чем через полвека после ухода Ландау из жизни. Потому что Дау понимал всю физику как единый предмет и закладывал в книги единое о ней представление, оставляя при этом только то, что не изменится при дальнейшем развитии физики и что потом будет требовать лишь дополнений, оставляющих суть неизменной.
 

Одним словом, это испытание я выдержал, и Ландау пригласил меня в аспирантуру, о чем написал в институт соответствующую просьбу.
 

— И все-таки после института на целых шесть лет вы поехали работать к нам на Урал, в суперзасекреченный Свердловск-44, ныне Новоуральск, где создавалась технология обогащения урана для атомной бомбы. Признаюсь, что к этому городу я неравнодушен: там моя малая родина, куда мои родители, учитель и врач, не имевшие никакого отношения к ядерной физике, в середине пятидесятых были направлены по распределению из Москвы и Куйбышева. Но разве право на место в аспирантуре Ландау не освобождало от жесткого распределения? И что дали вам эти годы в профессиональном плане?
 

— Что касается возможности выбора — так вопрос не ставился вообще, государственные интересы были определяющими. Мало того. Когда я узнал, что обязан ехать на Урал, попросился в заочную аспирантуру к Ландау и за оставшийся до отъезда месяц, вместо того чтобы ухаживать за девушками, сдавал экзамены по иностранному языку и философии. Но и заочно учиться в аспирантуре мне не разрешили.
 

В Свердловск-44 я приехал с рекомендательным письмом от Ландау и попал в заводскую лабораторию, по сути, являвшуюся небольшим НИИ. Возглавлял его выдающийся физик Исаак Константинович Кикоин, который привлек специалистов из Свердловска, из разных институтов. Его заместителем по науке был Михаил Васильевич Якутович, непосредственно лабораторией руководил Сергей Васильевич Карпачев, на одном этаже со мной трудились П.А. Халиллеев, С.К. Сидоров, другие известные уральские ученые. Это был серьезный период моей жизни — период между 22 и 28 годами. Некоторые теоретики в таком возрасте уже заканчивают главные свои работы.
 

Кикоин при первой встрече, расспросив о дипломной работе и экзаменах Ландау, поинтересовался, что бы я хотел делать, и в результате одобрил мое желание заниматься теорией разделения изотопов на пористых средах. В течение ряда лет я вникал во все детали этой проблемы. В итоге возникла ясная физическая картина и были разработаны количественные методы расчета, которые эффективно использовались при нахождении оптимального режима работы газодиффузионного завода. Специфика производства была такова, что делалось все в тесном контакте с экспериментаторами. По-видимому, это наложило отпечаток на всю мою дальнейшую научную жизнь. Я всегда старался заниматься теорией явлений, предполагающих возможность экспериментального подтверждения, или наоборот, объяснять неожиданные явления, открытые в процессе эксперимента. В Свердловске-44 был приобретен и первый преподавательский опыт: чтение курса лекций по разделению изотопов для сотрудников газодиффузионного завода.
 

Вместе с моим коллегой мы были первыми, кто защитил кандидатские диссертации по тематике предприятия на специальном ученом совете, собравшемся в этом закрытом городе.
 

В 1953 году, после смерти Сталина возникла принципиально новая ситуация: меня пригласили в Уральский политехнический институт читать спецкурс на вновь образованном физико-техническом факультете. По субботам я приезжал в Свердловск, останавливался в гостинице «Большой Урал» и читал лекции. Это продолжалось три года, до 1956-го. Большинство моих студентов, дипломников потом остались в атомной промышленности, выросли в крупных специалистов, другие ушли в науку. Владимир Баженов, например, стал одним из создателей уникальной газовой центрифуги — ключевого звена в современной технологии обогащения урана, Борис Гощицкий — член-корреспондент РАН, сотрудник Института физики металлов, Владимир Жданов — профессор МИФИ.
 

В 1956 году по инициативе Кикоина и после обращения в правительство Курчатова (по-другому тогда было нельзя), меня перевели в Москву, в Институт атомной энергии, который теперь носит имя Игоря Васильевича, где тружусь по сей день. Некоторое время я продолжал заниматься разделением изотопов и докторскую диссертацию ездил защищать опять же в Свердловск- 44: это было возможно только там. Так что доктором наук я тоже стал на Урале.
 

— В каких условиях вы жили эти шесть лет, сильно ли «давила» засекреченность Свердловска-44, обстановка работы «на бомбу»? Какие впечатления остались от этого периода, прошедшего, кстати, в исконно демидовских местах? Ведь в поселке Верх-Нейвинский, на берегу пруда, рядом с которым построили закрытый город, и теперь действует металлургический завод, заложенный Демидовыми…
 

— Об этом я ничего не знал. Спасибо, что рассказали, — значит, название премии, которой очень дорожу, косвенно связано с моей молодостью…
 

Жил я в комнате в коммунальной квартире на улице Садовой. Основное время, конечно, занимала работа, причем о бомбе никто не думал — были энтузиазм, одержимость. Такое окопное ощущение, когда каждый с утроенной энергией должен делать свое дело. Секретность, разумеется, давала о себе знать. Все поездки, встречи с близкими были строго регламентированы, даже на преподавание в Свердловске требовалось особое разрешение. Первое время на работу ходили через окруженную «колючкой» стройплощадку, на которой днем трудились заключенные…
 

И все же это были особые, «вочеловеченные» окопы. Коллектив был очень дружный, мы вместе встречали праздники, проводили вечера, ездили на пруд, устраивали интересные соревнования. Казалось бы, теперь надо оценивать то время как тяжелое, но о людях, атмосфере взаимоотношений, природе воспоминания у меня самые теплые, ностальгические.
 

— Больше полувека вашей работы в Курчатовском институте — не просто стаж, это путь ученого, покорившего многие казавшиеся недосягаемыми вершины познания. Всего в небольшое интервью не вместишь, и все же, если можно, расскажите о некоторых вехах. Например, о том, как вы стали первым отечественным ученым — почетным доктором Мюнхенского технического университета…
 

— С самого начала в физике конденсированного состояния, которой я занялся в Курчатовском институте, главными направлениями для меня стали с одной стороны — физика металлов, особенно динамические колебательные свойства металла (эту область называют физикой фононов), с другой — взаимодействие ядерного излучения, то есть гамма-квантов и нейтронов, с твердым телом, конкретно — с кристаллами. Теоретические результаты послужили основой широкого круга экспериментальных исследований в институте. В середине шестидесятых вместе с моим учеником Александром Михайловичем Афанасьевым мы предсказали эффект подавления ядерной реакции в кристалле. Предсказание сводилось к утверждению, что при определенных условиях, при резонансном взаимодействии гамма-лучей с ядрами кристалла коллективный характер возбужденных ядерных состояний приводит к остановке ядерной реакции и кристалл становится из сильнопоглощающего прозрачным. Через некоторое время это уникальное явление было экспериментально открыто в нашем институте, потом им стал заниматься нобелевский лауреат Рудольф Мессбауэр — первооткрыватель знаменитого эффекта ядерного гамма-резонанса, носящего его имя. Исследования получили широкий размах во всем мире, началось наше сотрудничество с Мессбауэром, продолжавшееся много лет, и мне действительно присвоили звание почетного доктора Мюнхенского технического университета, а также присудили премию Гумбольдта, дающую финансовые возможности для работы ученого в Германии. Позже за эти исследования вместе с экспериментаторами мы получили Государственную премию СССР.
 

— Юрий Моисеевич, вы — ученый с международным именем, авторитет ваш, ваших учителей и лучших учеников в мире стабилен и обсуждению уже не подлежит. Советская школа физики вообще была если не лидирующей, то одной из ведущих на планете, но, к сожалению, ее позиции утрачиваются. Разговоров и предложений, как изменить положение, множество, однако прорыв — пока только в планах. В чем причины такой ситуации и что, на ваш взгляд, надо делать, чтобы ее исправить?
 

— Самый главный вопрос для отечественной науки, и не только физики сегодня — как остановить эмиграцию молодых из страны в сфере real science? Ситуация действительно парадоксальная: несмотря на трудности, у нас сохранились научные школы, качественное образование, после которого не надо переучиваться, ведущие вузы продолжают готовить высококлассных специалистов. А потом они ищут возможность уехать за рубеж, причем часто родители их в этом поддерживают. Уезжают способные и наиболее активные, и эта эмиграция не связана уже ни с политическими, ни с этническими мотивами. Среди основных ее причин я бы выделил три. Во-первых, в девяностые годы резко упал престиж ученого в обществе и он продолжает падать, а для молодежи это очень важный фактор. Во-вторых, поскольку наука финансировалась по остаточному принципу, приборная база устарела, добиться на ней приличных результатов часто невозможно. И наконец, третье — унизительные, по сравнению с зарубежными коллегами, зарплаты научной молодежи. Уровни жизни за рубежом и у нас несопоставимы.
 

Замечательно, что в стране объявлен инновационный путь развития. Но надо четко осознавать: если не переломить ситуацию, то в скором времени некому будет прокладывать этот нелегкий путь. Сохранение молодых ученых в России — условие инновационного прогресса. И этим, думаю, должны быть озабочены и власть, и научное сообщество…
Вел беседу
 

Андрей ПОНИЗОВКИН