Академик И.П. Белецкая: "Додумать - и сделать так, как надо..."

Ирина Петровна Белецкая родилась в Ленинграде. В 1955 г. она окончила с отличием химический факультет Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова, и вся ее дальнейшая научная деятельность связана с этим учреждением. Сейчас академик И.П. Белецкая заведует лабораторией элементоорганических соединений химического факультета МГУ. Область ее исследований — применение металлокомплексного катализа в органическом и металлоорганическом синтезе: новые подходы к получению необходимых сегодня химических соединений, например, биологически активных аналогов природных веществ и лекарственных препаратов.
И.П. Белецкой принадлежит приоритет в исследованиях каталитических процессов в водных средах — она продемонстрировала возможность создания универсальных водных сред для каталитических процессов с участием водонерастворимых реагентов и впервые разработала общий метод синтеза перспективного класса макроциклических лигандов тетрабензопорфиринового ряда. Ею также найдены способы синтеза новых классов лантанидов и показана возможность их широкого использования в органическом синтезе и катализе. Представляя нового лауреата Демидовской премии в Президиуме УрО РАН, академик В.Н. Чарушин назвал И.П. Белецкую одной из ярчайших звезд отечественной органической химии.
Наша беседа с Ириной Петровной состоялась у нее дома, в уютной московской квартире, преимущественно — на кухне за чашкой ароматнейшего кофе, затрагивала самые разнообразные темы и частенько отступала от «протокола» обычного интервью. Поэтому позволю себе представить ответы моей собеседницы как цепь рассуждений по нескольким «ключевым» для нашего разговора вопросам.

Об органической химии:
   — Популярным языком о ней рассказывать трудно. Но это замечательная наука, без которой были бы невозможны сегодняшняя биохимия, лекарства, продлевающие человеческую жизнь и победившие болезни, когда-то уносившие миллионы. То же можно сказать и о материалах, получаемых на основе органических соединений. Мономер, первичная органическая молекула, часто остается «за кадром», когда мир узнает о новом синтетическом материале. Нам, органикам, конечно, обидно. Но это с лихвой компенсируется тем удовлетворением, которое получаешь, когда синтезируешь соединение, устанавливаешь его структуру, и получаешь вещество, не известное природе — если хотите, ощущаешь себя творцом.
   Пренебрежение органической химией, «служанкой» для других, более «громких» областей, иногда свойственно даже самим химикам. Ведь это область знания, которая имеет свой язык, иногда очень сложный — язык формул. Красоту формул (как и перспективу использования новых соединений) может увидеть только профессионал. Химик-органик имеет дело не с материалом, который можно продемонстрировать как результат, а с субстанцией, из которой материал может быть получен. Тем не менее развитие цивилизации было бы просто невозможно без нашей дисциплины. Красители, медицинские препараты, волокна и пластические массы, средства защиты растений и фотоматериалы — трудно найти производство, которое не нуждалось бы в продуктах органической химии.

«Семья и школа»:

— В университет я пришла, скрыв в анкете, что отец мой сидел как «враг народа». Потом он был освобожден — после того как Сталин публично сказал о причинах поражений Красной Армии в начале войны то же самое, что говорил на политзанятиях он. Еще до войны отец практически имел чин полковника, но после Победы погоны ему так и не вернули, хоть и воевал честно… Я белоруска. Из нищей деревни (нищая деревня дала трех профессоров университета — трое Белецких). Затем  был Дом Пограничника на улице «Правды» в Москве: коридорная система, все следили друг за другом. Скольких забрали — не перечесть. Нищета была фантастическая.

…У меня не было четверок. Вообще не было. Никогда. Потому что я к себе относилась с уважением. Но большим личным достижением я это не считаю. У нас был очень сильный класс: у молодежи военного поколения было принято хорошо учиться. Мы стремились выбиться из нищеты, занять в жизни достойное место, но только собственным трудом, вот что важно. Да и на нашем курсе было 30 процентов отличников, ребята не стеснялись, извините, подушку подкладывать на стул в библиотеке — хорошо учиться тогда было насущной необходимостью

Авторитет и «благонадежность»: 

— У меня всегда было много предложений поработать за границей, но долгие годы меня туда просто не выпускали — я не была членом партии, это, видимо, и казалось подозрительным.

— Сколько возможностей было потеряно из-за несоответствия анкеты формальному канону…

— А это не было формальностью. Советский Союз стоял вовсе не на формальной идеологии. Идеология была вполне определенная, железная, она не допускала посторонних. А за мной тянулся шлейф неблагонадежности. Поэтому мне долго не давали звание профессора после защиты докторской, не давали свою лабораторию. Все это началось еще на первом курсе… Понимаете, какая история? Кругозор у людей был очень заужен. И у меня он был бы заужен. Если бы при мне не арестовали моего отца, который был одним из первых комсомольцев Белоруссии, а потом — безупречным коммунистом…

— Поневоле начинаешь задумываться…

— Да не задумываться. Просто жизнь тебя так бьет… И тогда ты эту жизнь начинаешь понимать. Понимаешь, что либо ты циник, и тогда — плевать на все (вступаешь, например, в партию, и дальше благодаря этому делаешь карьеру и получаешь все), либо  себя уважаешь и не будешь этого делать. Жизнь ломала людей в силу этой самой идеологии. А мое «инакомыслие» и не инакомыслием было — просто другим отношением к делу. Я  хорошо понимала, что за все рано или поздно придется платить.

Ирина Петровна — собиратель и знаток современной живописи, беседовать с ней о картинах и о художниках было истинным удовольствием, поэтому я задаю вопрос:           

— Чувствуя этот идеологический «прессинг», этот негласный контроль, находили ли вы духовную поддержку в книгах, живописи, в кругу друзей?

— Нет, не думаю. Картины я покупала потому, что мне они нравились и чтобы помочь друзьям. Но не «искала поддержки». На мой взгляд, человек всегда должен рассчитывать только на себя самого. А жизнь, в конце концов, все расставит на свои места.               

— Сейчас у вас уже есть такое ощущение?

— Я просто видела, как те,  кто вел себя, с моей точки зрения, неправильно — преследовал только свои шкурные интересы, не поддерживал учеников, боясь, что те их потом перерастут — все это потом…

— …оборачивалось нравственным поражением?

— Не знаю, поражение ли, но некое страдание и неудовлетворенность как результат – ощущались. Есть, видимо, высшая справедливость, хотя сомнений в этом у всех много…          

Но я знаю твердо, что в своей профессиональной области я делала действительно важное и необходимое. В деле ведь что главное? Додумать идею — и сделать так, как надо. Конечно же, нужно очень точно понимать свое место в науке. Это очень важно. Есть великие люди, «глыбы», и не собираюсь себя с ними сравнивать. Но я знаю, где мой вклад,  «кирпич, вложенный в общий фундамент». Трагедия, когда человек вроде бы всю жизнь ходил на работу, старался, «защищался», суетился — а потом оказывается, что все это ни во что не воплотилось, осталось на уровне «шума»…

«Женский вопрос»:

— Вы — лауреат шведской премии «Женщины в инженерных науках». Как вы думаете, женщина, занимающаяся наукой, — это проблемная ситуация?               

— Я не феминистка, но думаю, что женщине в науке, конечно, труднее. Вот, ребенок заболел — что, спрашивается, женщине делать? Рожать ребенка надо, а будущая мама (то есть я) в это время занимается токсичной ртутной органикой — и что делать?...               

— Премия «Женщины в инженерных науках» выражает какую-то определенную идею?

— Я думаю, таким образом шведы решили вообще поддержать женщин, понимая, что им все-таки — труднее. Дело не в том, что женщине надо «давать фору», и даже не послабления какие-то нужны, а хорошо бы понять ситуацию женщины…

— Может быть, понять, что женщина не слабее, она просто — другая?               

— Это совершенно верно. Если говорить о химических исследованиях или производстве — нужно иметь хорошую технику безопасности, достойные условия работы, чего у нас на самом деле нет. Вспоминаю свою знакомую, работающую на одной американской фирме. Я видела детский сад, созданный фирмой для детей сотрудников — условия содержания и, главное, воспитания и обучения ребенка там таковы, что мать может совершенно за него не беспокоиться и действительно отдавать себя работе.

У нас же работающая женщина — замученное, задерганное существо: «И вечный бой — покой нам только снится…»

О химическом разоружении:

— Расскажите, пожалуйста, о своей работе в ИЮПАК (Международном союзе теоретической и прикладной химии), связанной с уничтожением химического оружия.     

— В качестве президента Отделения органической химии ИЮПАК я занималась и научными аспектами ликвидации химического оружия в мире, но считаю, что это в огромной мере именно российская проблема. По сравнению с накопленными у нас 40 тысячами тонн этих веществ запасы других стран, кроме США, — ерунда, хотя, например, свои 14 тонн Италия уничтожала несколько лет. Американцы выделили большие деньги на развитие альтернативных химических технологий, и это сразу продвинуло науку в целой области. Наш Комитет по научным аспектам химического разоружения проводил экспертизу различных технологий. Интересные сообщения по этим вопросам прозвучали на недавней конференции в Норвегии, где собрались как ученые, так и генералитет, а также представители фирм.

— А как обстоят дела в России?

— А в России все происходит очень странным образом.  У нас во главе организации, которая будет уничтожать химическое оружие, стоят те же люди, которые его производили. Они же будут осуществлять контроль. Когда американцы по своей инициативе и на свои деньги пригласили меня в комиссию по испытанию нашей технологии, то за рубежом эту работу потом оценили очень высоко, а здесь даже не поинтересовались ее результатами. Разница в подходе к делу — фантастическая…

Но, с другой стороны, мы в России не можем применить их технологии, так как практически невозможно все запасы свезти в одно место для уничтожения. Но чтобы уничтожать их на местах хранения, там нужно создавать соответствующую инфраструктуру: в тех местах иногда даже горячей воды нет. У нас как бы другая «идеология» хранения химического оружия — хранить его действительно можно и дольше, но вспомним, насколько непродуманно размещены эти хранилища…

Впрочем, нашу академическую науку не слишком-то и допускают в эту сферу. А ведь используемые технологии требуют строгого и точного научного подхода, например, особо чувствительных приборов для анализа экологических последствий уничтожения химического оружия. Но… Если мы ядерные отходы решили-таки завозить в страну — о чем тут говорить? Сейчас нам необходима эта копейка как статья  дохода, а о будущих поколениях мало кто думает.

Об отечественной науке:

— То есть власти, принимая это решение, ориентировались лишь на немедленную выгоду?

— Власти ориентированы прежде всего на то, чтобы сохранить власть. Чтобы народ не бастовал и не выходил на улицы. Как людям объяснить:  ребята, сейчас вы поживите еще плохо (так мы жили уже плохо!), а ваши внуки зато будут жить хорошо (да не будет этого никогда!)… На мой взгляд, Россия сейчас живет одним днем. 

Как развивалась советская наука? Для решения определенной проблемы создавался институт, находились умные люди, которым давали денег и говорили: делай. И делали. Потом вставала другая задача, для ее реализации эти люди уже не требовались, все создавалось заново. Не было гибкого изменения, нормального развития.  Мы умели делать все, но в единственном экземпляре. Потом, лишившись государственной поддержки, эта система быстро рухнула. История дала нам шанс, но шансом этим никто не воспользовался. Что надо было сделать?  Освободиться от «балласта», которого в административно руководимой партийной науке накопилось невообразимое количество. Но получилось так, что ушли самые талантливые, а «балласт» остался. Был дан великолепный шанс — и не совпали намерения и возможности. Мы очень богатая страна, вот в чем наше несчастье. Парадокс заключается в том, что отсутствует потребность в «мозгах», в развитии науки. Хочется верить, что мы эту ситуацию преодолеем и как-то все же впишемся в общемировой процесс, только кто и как это будет делать?.. Наука должным образом не финансируется. Поэтому когда перед вами встает исследовательская задача, вы начинаете ее всячески «ущемлять»: «этого я достать не могу и этого тоже…», пока не остается только некий чисто интеллектуальный интерес. Химия ведь — дорогая наука. … Чтобы исправить положение, должны быть приняты какие-то очень энергичные меры, причем не всегда возможно автоматически перенимать зарубежный опыт. Пока же мы не знаем, что делать и как делать. Но — ничего, живем…

О патриотизме:

— Реалии нашей жизни, как видим, не способствуют воспитанию патриотических чувств — у научной молодежи, например…

— Патриотизм — это лишь понятие, а жизнь есть жизнь. Но! Можно жить в другой стране и быть патриотом России, работая для нее. А жить здесь, но работать на зарубежную фирму (сейчас для молодежи это часто единственный шанс поправить материальное положение) — просто не вижу здесь никакого патриотизма. Это не ирония, в этом сейчас — наша трагедия… Хотя нормальная оплата труда — это чисто организационный вопрос. Патриотизм здесь ни при чем.

Самое непатриотичное — это то, что мы слишком хорошо готовим студентов  и самые лучшие из них уезжают из страны. Я все время слышу призывы к тому, что образование должно быть бесплатным. Но какое же оно бесплатное? Его оплачивают налогоплательщики. Подготовка одного специалиста-химика по западным подсчетам обходится в 300 тысяч долларов. «Бесплатное образование» — это нищие преподаватели, профессора, которых сегодняшние студенты просто не уважают.

Об учениках и молодежи:

На столе появляется фотоальбом, Ирина Петровна находит в нем серию снимков, сделанных во время защиты докторской диссертации, защиты в своем роде сенсационной:

— Это Ананников Валя. Валентин Павлович Ананников, мой ученик, ставший доктором наук в 27 лет: рекорд, так рано еще никто не защищался в химии. Вы спрашиваете, радуют ли меня ученики? Конечно, радуют. Еще больше радуют те, что работают со мной всю жизнь. Есть у меня сотрудница, которая работает со мной с 57 года. Среди таких «учеников» есть и министр, и замминистра, и директора институтов — и это все очень близкие мне люди. Есть и молодые. Но молодые — это уже другой менталитет. Но я не считаю, что он хуже нашего. Другая жизнь — другой и менталитет. Мы были не так… озабочены своим будущим. Но это и плохо. Сейчас перед выпускником — свобода выбора: если хочет — он едет в Америку,  например.

— Но есть и те, кто хочет работать именно здесь…

— Да, многие. Особенно после того как они поработают «там». Но вернуться-то им некуда, в больших городах, где только и может развиваться наука, встает вопрос жилья. Молодой человек, поработав за рубежом, уже понимает, сколько он «стоит». Впрочем, положение все-таки меняется, сейчас и в России уже можно заработать какие-то деньги…               

И о деньгах как эквиваленте признания:

— Чем стало для вас присуждение Демидовской премии?

— Среди других наград Демидовскую премию могу отметить особо. Ее присуждение было для меня неожиданностью, сюрпризом и поэтому — очень радостным событием. Но для меня всегда было так: случилось что-то замечательное — и  хорошо, слава Богу. Но момент этот проходит, и что дальше? А дальше продолжается жизнь…

Беседу вела Евгения Изварина