|
Вослед ушедшим |
|
Ушел из жизни человек, о котором нельзя не
вспомнить на страницах нашей газеты. Мы были его современниками, и можем
этим гордиться. Писатель, на книгах которого мы росли и мыслитель, на
парадоксах которого учились думать.
И как писатель, и как мыслитель, Лем выбивается
из литертуры XX века. Он слишком старомоден стилистически и слишком
интеллектуален, чтобы снискать широкий читательский успех. В том, что
суммарный тираж его книг на 41 языке мира достиг 27 млн экземпляров,
наверное, есть и заслуга советского (русскоязычного) читателя. Америка его
просто не понимала.
Может быть, Лем — последний писатель, для
которого словосочетание «научная фантастика» (хотя он очень не любил его в
последние годы) не просто надпись на полке в книжном магазине. Этот термин
сохранял для его творчества первоначальный смысл: литература, повествующая о
судьбе человека в мире, быстро изменяемом технологическими достижениями.
Новые горизонты человека, связанные с изменением мира, в конце ХХ века
виделись ему совсем не так оптимистично, как на столетие раньше Жюлю Верну,
но герои Лема все так же — вполне в традициях классики — деятельно
противостояли внешним обстоятельствам, а не собственным страхам и
комплексам. В этом смысле фантастика Лема исполнена сугубого реализма.
И хотя поздний Лем находил в своих романах
жанровое сходство с Вольтером, главным признаком их родства, как мне
кажется, был все-таки беспощадный скептицизм, стремление вывернуть
наизнанку, ad absurdum устоявшееся представление о мире, разделить его на
логически выстроенный факт и предрассудок. Эта подлинно картезианская
добросовестность не прячется за маску иронии (как казалось нам когда-то), а
напротив, безмерно усиливается ею. Великолепное словесное чутье позволяло
пану Станиславу создавать декорации любых размеров и пышности из одной
языковой ткани, не тратя движения сюжета на второстепенный антураж. Все
подчинено развертыванию гипотезы — отсюда длинные списки и перечисления,
сюжеты сокращаются до рецензий, а книги — до заглавий. Умному достаточно.
Ирония его не только остра как бритва, но и
беспощадна. Среди сюжетов попадаются такие, за которые и взяться-то страшно
— например, почему фашисты выбрали экономически невыгодный вариант геноцида
еврейского народа, когда рассматривались и другие? А если все-таки резня
была сознательным выбором, почему она не получила открытого идеологического
одобрения («Провокация», сборник «Идеальный вакуум»)?
Иногда реальность мира представала
рационалистичной настолько, что казалась неправдоподобной. Наука была для
Лема целостным объектом — астрономия, теория информации, кибернетика,
социология и философия обрушивались на героя разом, не разделяясь по
«учебным курсам» (опять-таки — как в жизни). Когда в предисловии к «Маске»,
самой «средневековой» и «фэнтэзийной» по внешнему облику повести Лема,
черным по белому написано, что автор пытался решить одну из задач теории
конечных автоматов — это кажется кокетством лишь на первый взгляд. Чтобы
понять, какой именно «конечный автомат» автор имеет в виду, приходится
дотягиваться до философских аспектов…
Наверно, именно такой рационалистической
свободы нам, воспитанным в преклонении перед авторитетами, и не хватало. За
этот прорыв в свободу мы и любили Лема. Тем более, что хотя ирония пана
Станислава и беспощадна, но это отнюдь не модная постмодернистская
деструкция мира — за ней всегда видится потенция разума, ищущего пути к
новому уровню знания. И при всей пессимистичности отдельных прогнозов (как
социальных, так и технологических) для Лема выход был очевиден: «Мир надо
изменять, иначе он необратимым образом начнет изменять нас».
Писать о Леме необычайно трудно, потому что все
время хочется цитировать его страницами. Но вот еще одна цитата: «Я никогда
не читал, чтобы убить время. Убить время — все равно, что убить чью-то жену
или ребенка. Для меня нет ничего дороже времени», — сказал он в своем
последнем большом интервью два года назад. На 85-м году жизни личное время
Станислава Лема истекло. Но эпоха Лема продолжается — и, надеюсь, будет
продолжаться до тех пор, пока людям будет присуща смелость размышлять о себе
и своем будущем беспощадно и иронично. По-лемовски.
|
