Л.Н. Толстой и европейская наука
(к 100-летию со дня смерти)

     Лев Николаевич Толстой (1828–1910) известен миру как писатель, хотя все его художественные произведения пронизаны философской мыслью. Так, например, хорошо известно, что «Война и мир» заканчивается самостоятельными главами, посвященными смыслу истории, а «Анна Каренина» отнюдь не смертью героини под колесами поезда, а размышлениями Константина Левина (alter ego романиста) о смысле человеческой жизни. Несмотря на различие идейных позиций, с которых оценивалось творчество Толстого, все критики дружно сходились на том, что автор знаменитых романов — великий художник и путаный и даже реакционный философ. Особенно суровую отповедь со стороны отечественных обществоведов писатель получал по поводу его отношения к науке и научно-техническому прогрессу. Но вот прошло сто лет со дня смерти писателя, пронесся и канул в лету «золотой век» советской науки, и философские мысли Толстого приобрели небывалую ясность, остроту и адекватность нынешнему состоянию духовного развития не только российского общества, но и всего человечества.

    Весной 1901 г. в беседе с профессором Полем Буайе, Л.Н.Толстой сказал: «К Руссо были несправедливы, величие его мысли не было признано, на него всячески клеветали. Я прочел всего Руссо, все двадцать томов, включая «Словарь музыки». Я более чем восхищался им — я боготворил его. В 15 лет я носил на шее медальон с его портретом вместо нательного креста. Многие страницы его так близки мне, что мне кажется, я их написал сам».

    Ж.-Ж. Руссо, французский просветитель XVIII века, стал знаменитым после того, как выиграл конкурс, объявленный Дижонской академией в 1749 году на тему «Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов?». Руссо сказал «нет» научно-техническому прогрессу, обвинив главную его составляющую — науку в том, что она развивает порок гордости человека, отрывает его от простого естественного существования и мешает ему вернуться к Природе. С помощью науки человек учится казаться, а не быть, она подкапывает основы религиозной веры и уничтожает тем самым фундамент добродетели. Немаловажно и то, говорит Руссо, что сфера науки полна шарлатанов. Так впервые возникли контуры антисциентизма, т.е. негативного отношения к растущей мощи западноевропейской цивилизации, основу которой составляла наука в двух ее ипостасях — в виде чистого и прикладного знания.
 

Критику научно-технического прогресса подхватили западноевропейские романтики и представители такого специфического русского явления, как славянофильство, с которым Толстого объединяет негативное отношение к европейскому рационализму и буржуазному образу жизни.
 

Великая русская литература XIX века восприняла идеи Просвещения в руссоистской интерпретации. В России автор «Общественного договора» был более популярен, чем Вольтер. Европейская модернизация вызывала резкий протест Гоголя, Толстого, Достоевского в силу обнаруженного ими нарастающего отчуждения в обществе и угрозы нравственному существованию индивида, «маленького человека». Именно с научно-техническим прогрессом русские писатели связывали процесс дегуманизации культуры.
 

Результатом первой поездки Толстого за границу в 1857 году явился рассказ «Из записок князя Д. Нехлюдова. Люцерн». Впечатления от поездки были настолько сильными, что именно в этом маленьком рассказе сформировалось ядро мировоззрения писателя, которое потом лишь росло и уточнялось. Центральным пунктом рассказа явилось документальное свидетельство писателя: «Седьмого июля 1857 года в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжение получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушало его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не дал ему ничего, и многие смеялись над ним». Толстой констатирует, что духовный мир современного западного человека, втянутого в водоворот технического прогресса, уже обрел новый угрожающий облик. Он оказался лишенным человеческого сердечного чувства, «сердца» — главного органа, благодаря которому возможны истинно человеческие отношения между людьми.
 

Сам по себе разум, оторванный от чувства («сердца») не способен ставить и решать нравственные вопросы. Атрофия «сердца» как органа, дающего основу для правильной нормальной оценочной реакции на происходящие события, на поступки людей толкает общество к учреждению правовой регуляции поведения. Но разве она способна охватить все многообразие ситуаций и отношений? Поэтому, если «сердце» молчит, то сфера нравов и общественного мнения быстро извращается и перестает служить подлинному благу человека.
 

Прожив большую часть жизни в XIX веке — «веке науки», Толстой зарекомендовал себя как ее принципиальный оппонент и критик. Известны его антитехнократические представления, неоднократно выраженная в художественных и публицистических произведениях нелюбовь к представителям научной медицины. В своих воспоминаниях русский общественный деятель, врач Н.А. Белоголовый с гордостью повествует, как он не подал руки одному из своих знаменитых пациентов. Этим пациентом был не кто иной, как Л.Н. Толстой. Поводом к такому поступку послужило отношение Толстого к науке, которое Белоголовый — корреспондент «Колокола» — не разделял. Иногда говорилось даже о «невежестве» Толстого, но «люди, видевшие в библиотеке в Ясной Поляне те четырнадцать тысяч томов, которые без конца испещрены пометками Толстого, знают его «невежество»! Только его универсально-анархический ум так же мало признавал суверенитет науки, как и суверенитет государства…»
 

Следует сказать, что Толстой отвергал не вообще науку, а лишь тот ее вариант, который возник в лоне западноевропейской техногенной цивилизации в XVII–XVIII вв. Характерной стилевой особенностью этой версии науки является редукционизм, при котором сложное целое разлагается на бесконечный ряд все более простых частей. Эта основная познавательная операция порождает стойкую иллюзию о том, что сумма знаний о частях способна дать исчерпывающее объяснение сущности целого. Фактически, как полагал Толстой, ученый, руководствующийся подобной установкой, уводит свое исследование от изначально избранного предмета познания. Это похоже на то, как если бы мельник решил, что суть высокого качества производимой мельницей муки определяется составом воды в реке, вращающей мельничное колесо.
 

Другой существенный недостаток европейской опытной науки, с точки зрения Толстого, состоит в роковом непонимании ее фундаментального предмета. Порядок фундаментальности определяется целями человеческого познания, ценностью знания для человека. Ценностные предпочтения определяют порядок научного знания, а не наука определяет человеческие интересы, ценностные ориентации людей. Европейская наука при своем возникновении в XVII–XVIII вв. фундаментальность знания связала с глубинами материи, т.е. с предметом физики. С точки зрения Толстого это в корне неверно, ибо самый фундаментальный вид знания — это знание сущности человека, т.е. знание о том, ради чего живет человек на белом свете. На этот вопрос современная наука дает ответ в последнюю очередь, ставя его в зависимость от развития фундаментальных наук о природе. Пытаясь понять, что такое человек, естествознание сводит его существо к функциям тела, тело — к органам, органы — к клеткам, клетки — к биохимическим процессам, а биохимические процессы — к явлениям микромира. Это и есть редукционизм.
 

В действительности фундаментальный интерес ученых должен вызывать, прежде всего, человек, смысл его жизни. Поэтому Толстой подлинными учеными считал мыслителей древности: Лао-Цзы, Конфуция, Сократа, Будду, Христа и мечтал о синтезе разума и веры. Толстой с большой симпатией относился к позиции Э. Ренана, французского исследователя христианства, который утверждал, что «до сих пор государство заботилось о сверхчувственных интересах человечества только в форме религии. Но в тот день, когда религиозность человека приведет его к форме чисто научной и рациональной, — все, что государство до того времени уделяло догме, будет отдано науке, единственной и окончательной религии». Вот идеал науки Толстого — это «единственная и окончательная религия», знание, в котором бы с помощью разума была исследована связь человека с миром как целым, т.е. с Богом. Современная же опытная наука пытается связать человека с мертвой материей. И хотя не доказан переход от неорганического к органическому, от физиологического к психическому, догмат опытной науки о жизни остается незыблемым: существует материя и ее энергия, движение механическое переходит в молекулярное, которое, в свою очередь, выражается нервной мозговой деятельностью. Толстой обвиняет современных ученых в невежестве, в нежелании прислушаться, присмотреться к тому, что говорили мудрецы древности. И хотя книги этих мыслителей можно прочесть в две недели, ни толпа не знает этих учений, ни ученые не знают их, если это не их специальность. Да и зачем, думают они, изучать труды тех людей, которые разрешали «сознаваемые разумным человеком противоречие его жизни и определяли истинное благо и жизнь людей?».
 

Актуальность произведений Толстого сегодня заключается в той проникновенной и страстной критике современной ему цивилизации и культуры, в возникновении которых в равной степени виновны не только христианские идеологи, но и представители научного сообщества. И те и другие ориентируют большинство европейского городского населения на материальные блага, подогревают интересы плотской, животной жизни. С точки зрения «христианского» учения, далеко ушедшего от подлинного христианства, «сама в себе неразумная жизнь может быть исправлена верою в другую жизнь, приобретаемую исполнением внешних обрядов». С позиций естествознания же получается, «что жизнь человека есть не что иное, как его животное существование от рождения и до смерти» (т. 17, с. 24). Таким образом, ни одна из двух на словах противоборствующих идеологий не требует от человека обращения к жизни для своей души, к деланию добра для других, а не для себя.
 

Вера большинства образованных людей — это вера в прогресс, т.е. в совершенствование общества и человека, подразумевающее дарвиновскую конкуренцию людей друг с другом, исходящую из желания быть сильнее других, важнее, богаче. Однако, как показывает Толстой, идея прогресса, в сущности, иллюзорна, если действительной целью этого восходящего развития не признать обретение людьми разумного смысла жизни. Личность может служить прогрессу, но прогресс до сих пор не служил личности и не сможет ей служить в дальнейшем, если наука не осознает необходимости решения вопросов, поставленных Л.Н.Толстым, нравственные искания которого сделали его, по выражению Н.А. Бердяева, «великим явлением духа».
 

Ю.И. МИРОШНИКОВ,
доктор философских наук,
зав. кафедрой философии ИФиП УрО РАН