МОЯ ВОЙНА В БАЙКАЛОВЕ

Непосредственного участия в Великой Отечественной войне по малолетству я принимать не мог, да в наших краях и никаких военных действий не велось. Но война коснулась, задела всех живущих в стране, и даже очень больно задела, и меня тоже.

Я родился в декабре 1935 г. и вырос в селе Байкалово Свердловской области (65 км за Ирбитом). Район этот сугубо сельскохозяйственный, там нет ни шахт, ни заводов, ни гор, ни полезных ископаемых. А земля превосходная — высококачественный чернозем. Байкалово издавна было хлебной житницей, давало богатые урожаи твердой пшеницы, ячменя, ржи.

Много написано о знаменитой до революции Ирбитской ярмарке. Но почти никому не известно, что у этой ярмарки был филиал в селе Байкалово, где шла торговля скотом и лошадьми. Район Байкалова с давних времен славился племенным коневодством. В Байкалове существовал хорошо оборудованный ипподром, на котором регулярно проводились бега. Такие традиции сохранялись какое-то время и при советской власти. Байкаловская ярмарка, как и Ирбитская, тоже просуществовала до 1929 года. А последние бега на ипподроме состоялись 22 июня 1941 года.

Я хотя и был еще маленьким, но присутствовал тогда на бегах и немного помню этот день. Было воскресенье и праздник бегов. А потом через громкоговорители прямо на ипподроме народу сообщили трагическую новость о войне. Постепенно народ стал расходиться по домам, ушли домой и мы. В то время к нам в дом еще не было проведено радио, оно было только у нашего соседа Ивана Ивановича, и потому все постепенно собрались под окнами его дома, на травке, а Иван Иванович выставил на окно свою тарелку-диффузор. Прозвучало обращение Молотова. А через десять дней все слушали там же речь Сталина.

В нашей семье было 12 детей (моих братьев и сестер), я самый младший. Мой брат Дмитрий служил в армии еще перед войной — сначала на Дальнем Востоке, а после начала войны оказался в боях под Одессой. Ему относительно повезло — он был дважды легко ранен, остался в живых, но до конца жизни сказывалась перенесенная им в Сталинградской битве контузия. Второй брат, Викторин, был мобилизован и отправлен на фронт уже в конце 1943 года (когда ему исполнилось 16 лет!). Он прошел с боями от Донбасса до Берлина и расписался на Рейхстаге, ранений избежал.

Отца по возрасту на фронт уже не взяли. Ему довелось воевать еще в Первую мировую, где он получил ранение в голову и попал под газовую атаку немцев. Это отравление сказывалось на здоровье до самой его смерти. Однако косвенной жертвой Великой Отечественной войны стал и мой отец. В начале 1943 г. на почве незначительного повреждения на лице у него возникло общее заражение крови, и в байкаловской больнице не смогли его спасти. Он умер 18 февраля 1943 г. Дело было вовсе не в квалификации врачей, просто в больнице не было крови для общего переливания, всю имеющуюся кровь полагалось отправлять в Ирбит, где было развернуто три военных госпиталя для раненых с фронта. Если бы не эти обстоятельства, отца можно было бы спасти. Так моей первой огромной потерей из-за войны стал мой отец.

Отец застал только самое начало войны, очень переживал: «В ту войну, (тогда говорили «в первую германскую») не вернулись 63 байкаловца, а тут за полтора года счет уже перевалил за сотню». Подлинного масштаба войны ему узнать уже не привелось. С нами, еще не выросшими, мать осталась одна (ей было уже за 50) — измученная крестьянским трудом, с больным сердцем, потерявшая в 1930-е годы взрослых сына и дочь, а теперь еще и мужа. Нет слов, чтобы описать ее страдания и лишения в то время, тем более что до конца войны на фронте оставался еще один сын, и сердце ее болело за него ежечасно.

Пожалуй, самое сильное мое воспоминание — это голод. Помню, что сокровенной мечтой было досыта наесться хлеба. О других яствах мы тогда понятия не имели. Мы не видели самого обыкновенного яблока, не было вообще ничего сладкого.

Помню, как с братиком (старше меня на три года) весной мы лазили в подпол, куда с осени засыпали картошку с огорода, обшаривали все уголки и выискивали закатившиеся крохотные картофелинки-горох, а потом съедали их сырыми прямо там же, в темноте подпола — так хотелось есть. Варили лебеду и крапиву, ели на лугах дикую морковку и другие коренья, по весне собирали па полях перемерзшую за зиму прошлогоднюю картошку (в полужидком состоянии внутри кожуры) и пекли из этого серо-фиолетового месива какие-то лепешечки на сковородке (конечно, без масла, его не было). Ели все, что только можно было съесть. В военные годы у нас была корова, но она почему-то давала мало молока, а тогда свирепствовал закон об обязательном для всех сельских жителей сельхозналоге: все должны были ежемесячно сдавать государству столько-то молока, мяса, шерсти. Мы, дети, ежедневно относили на сдаточный пункт бидон с молоком (около 2-х литров). Овец у нас никогда не было, но шерсть сдавать мы все равно были обязаны. Никого не интересовало, где мы ее возьмем.

Конечно, очень жестоко было отнимать последнее у нас, но, может быть, благодаря этому страна выстояла и победила врага — не только солдаты, но и вся страна, даже дети, даже я. К концу войны у нас (да и у других тоже) накопились большие недоимки по сельхозналогу, так что в начале 1946 г. с нашего двора увели корову в счет недоимок. Война кончилась, но наши бедствования не прекратились. 1946, 1947, 1948-й годы были ничуть не легче. Сельхозналог был отменен только в сентябре 1953 г. Н.С. Хрущевым, я до сих пор считаю это главной его заслугой.

Содержать корову в войну было непросто. Наша семья не была в колхозе, своего покоса иметь не полагалось. Мать ходила по лесным закоулкам и болотцам и контрабандно косила траву, а мы с братиком впрягались в имевшуюся у нас простую крестьянскую ручную тележку с оглоблями и тележными колесами и возили из леса домой накошенную траву, чтобы заготовить во дворе хоть сколько-то сена на зиму. Сколько мы с этой тележкой натаскались! Дрова заготовляли примерно так же. И как нам не хватало отца тогда и потом, мы все видели его во снах живым и вернувшимся, да я и сейчас вижу…

Еще одно настойчивое воспоминание — домашняя ручная мельница, точнее ручные жернова, на которых мы вручную мололи зерно. Они были деревянными, но тяжелыми. Молоть приходилось очень долго, и я изнемогал от усталости. Как у Н.А. Некрасова: «Хоть умри, проклятое вертится, хоть умри — гудит, гудит, гудит...»

Сколько написано в книгах и показано в фильмах о войне, боях, солдатах! Но как жил в это время народ в тылу, особенно в сельской местности? Жуть! Каменный век, средневековье... Война — это не только разрывы снарядов, рев танков и самолетов, это еще и голод, адская жизнь в тылу, страдания всего народа, женщин, стариков и детей. Бедность была ужасающей, примитивность во всем — очень тяжелая жизнь годами. И голод, голод, голод. Вот что такое была моя война...

Окружающее население было в основном неграмотным. Наша семья составляла исключение. Отец имел три класса церковно-приходской школы, но хорошо читал и писал, мать прошла только один класс. Но старшие братья и сестры были уже грамотные, на уровне пяти-шести классов. В доме у нас водились книги, а стены в избе оклеены газетами. И мы научились читать очень рано (я — до 5 лет). В доме имелся даже хороший большеформатный географический атлас 1941 г. издания, в котором даже я свободно ориентировался в свои 7–8 лет. И мы тщательно прослеживали по этому атласу весь ход войны, движение фронтов, отмечали сданные или взятые города. И даже просвещали неграмотных соседей, объясняли им суть дела.

Я пошел в школу осенью 1943 г. В 1–2 классах у нас уже было военное дело, где мы изучали винтовку, гранату, мины, даже отравляющие вещества (помню их с тех пор наизусть: иприт, люизит, фосген, дифосген, синильная кислота). И самые элементарные слова по-немецки знали уже в начальных классах, а также знаки различия на военных формах, советских и немецких.

Вместе с байкаловцами страдали и бедствовали жившие среди нас семьи финнов, которых у нас было довольно много. Ведь в 1939–1940 годах была еще и непродолжительная финская война. В результате этой войны финское население (крестьяне) с захваченных территорий было интернировано и выслано в глубь страны, часть их оказалась и в Байкалове. В начальных классах я учился вместе с финскими детьми, которые постепенно овладевали русским языком. Отношения с ними были вполне дружественными. Помню своего дружка и соседа Айто Айтонена, с которым вместе ходили в школу и бегали на улице. После войны финны неоднократно и настойчиво просили власти разрешить им выезд в Финляндию, но им отказывали. И лишь в 1955 г. Хрущев дал такое разрешение, и они уехали... Некоторые из них до сих пор переписываются со своими байкаловскими друзьями и подругами. Были в Байкалове также эвакуированные из захваченных немцами районов Западной Украины и Западной Белоруссии, с ними тоже население должно было чем-то делиться — жильем или огородами.

День 9 мая 1945 года помню тоже. Мать разбудила нас с братиком: вставайте, там что-то говорят по радио, послушайте (сама она с трудом понимала казенную речь диктора). Мы тут же вскочили, прослушали об акте безоговорочной капитуляции Германии и тут же бросились с новостью на улицу, к соседям, у которых не было радио. Соседи, дед Никита и тетка Фекла, оба в голос заревели, ведь у них еще в 1941 году погибли на фронте два сына, а третий воевал сейчас где-то в Германии. В этот день у нас шел мелкий дождичек, но все жители высыпали на улицу. И радость, и слезы — все смешалось…