Профессор В.С. КОРТОВ: «МЫ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЕМ СВОЕЙ РАБОТЫ БЕЗ АКАДЕМИИ НАУК»

— Конечно же, для нас это было совершенно естественным. Мода на нанотехнологии, или нанобум в России началась приблизительно в 2007 году, мы же начали заниматься такими исследованиями гораздо раньше. Примерно к 2003–2004 годам вместе с нашими французскими коллегами мы заметили, что при уменьшении размера частиц люминисцирующего порошка возрастает его радиационная стойкость, то есть он, не деградируя, выдерживает большие потоки излучений. Поэтому и возник интерес к наночастицам в люминофорах. И когда таким исследованиям дали «зеленую улицу» — естественно, мы к ним сразу подключились, стали работать над получением люминесцирующих нанопорошков, в том числе вместе с сотрудниками Института электрофизики УрО РАН, конкретно с группой члена-корреспондента Ю.А. Котова. И выяснилось, что на основе наноструктурных порошков можно создать люминесцентные детекторы для больших доз облучения — на два-три порядка больше, чем «ловят» детекторы на кристаллах. Кроме того, вместе с Юрием Александровичем Котовым (увы, уже ушедшим от нас), мы участвовали в создании Свердловской областной программы по развитию нанотехнологий, в 2008–2010 годах я возглавлял ее экспертный совет, то есть вместе с членами совета в течение трех лет организовывал эту работу в регионе. И она уже принесла свои плоды. По данным за 2012 год в Свердловской области выпущено нанопродукции на 580 млн рублей. И это уже кое-что. 

— Наши отношения с Академией наук, сначала СССР, потом России имеют долгую и очень плодотворную историю. И это не просто сотрудничество или интеграция. Мы неотделимы друг от друга, являемся частью единого целого, и противопоставлять нас, пытаться поссорить неумно и противоестественно. Мой личный опыт — ярчайшее тому подтверждение.

Конкретные формы взаимодействие начало обретать, когда после многолетних исследований экзоэлектронной эмиссии стало ясно, что это  новый метод неразрушающего контроля материалов. В то время на кафедре экспериментальной физики УПИ под моим руководством уже существовала лаборатория экзоэмиссионного контроля. Появилась  идея создать самостоятельную кафедру и  открыть отдельную специальность по неразрушающему контролю. Но самим нам добиться этого в то время было чрезвычайно трудно — требовалось множество согласований,  доказательства необходимости в таких специалистах на десять лет вперед.  И совершенно естественно, что за поддержкой я пошел в Институт физики металлов к одному из создателей уральской школы дефектоскопии академику Вонсовскому. Сергей Васильевич сразу заинтересовался, уже зная, что инициатива открытия дефектоскопической специальности в стране принадлежит знаменитому сварщику-металловеду академику Б.Е. Патону — еще одно доказательство теснейших связей АН с высшей школой. Вонсовский написал большое письмо в поддержку, с которым я обошел 13 отраслевых министерств и которое сыграло решающую роль в положительном решении вопроса. Кафедра ФМПК была организована в сентябре 1983 года, и я бессменно заведовал ею почти 30 лет. Очень благосклонно к ее открытию отнесся первый директор ИФМ член-корреспондент Михаил Николаевич Михеев. С ним мы подробно обсуждали, кого из института можно привлечь к преподаванию. Прежде всего он назвал Виталия Евгеньевича Щербинина, еще ряд специалистов, ставших потом нашими сотрудниками по совместительству, обеспечившими первый выпуск инженеров-дефектоскопистов на Урале. Затем директором института стал Виталий Евгеньевич, и возникла потребность в открытии филиала кафедры в ИФМ, поскольку только там имелось необходимое оборудование по электромагнитному контролю. Щербинин, сам занимающийся этим направлением, не просто охотно откликнулся на наше предложение. Он пошел на беспрецедентный шаг, остающийся таковым до сих пор: выделил филиалу отдельное помещение, целую учебно-научную лабораторию, где студенты проходили практику. Там же впоследствии стали читать лекции, а Виталий Евгеньевич сам взял на себя главный спецкурс по теории электромагнитного контроля. И если некоторые вузовско-академические  кафедры де факто существуют только на бумаге, то наш филиал на академической территории — а ему уже двадцать семь лет — с самого начала был абсолютно реальным и активно действующим. Конечно же, и студенты, и преподаватели с огромной радостью встретили известие об избрании Щербинина членом-корреспондентом РАН и очень гордились этим. После ухода Виталия Евгеньевича эстафету у него принял защитивший докторскую Владимир Николаевич Костин, ныне профессор нашей кафедры по совместительству, возглавляющий филиал, реорганизованный в научно-образовательный центр. А когда в 2010 году я открыл на кафедре специальность «нанотехнологии», то пригласил работать профессором Андрея Андреевича Ремпеля — члена-корреспондента РАН из Института химии твердого тела. Он читает два спецкурса по нанотехнологиям, мы вместе руководим диссертационной работой аспирантки нашей кафедры, ведем совместные исследования и публикуем статьи. Успешно идет сотрудничество с членом-корреспондентом Н.В. Гавриловым из Института электрофизики: мы имеем несколько совместных патентов и статей.

Еще раз подчеркну: мы не представляем своей работы без Академии наук. Академические ученые преподают у нас ведущие предметы, мы готовим квалифицированные кадры для того же ИФМ. Много выпускников нашей кафедры пошли в аспирантуру ИФМ, защитили диссертации и успешно там трудятся. Разрывать этот круг бессмысленно и недальновидно.

Более того. Академические специалисты активно поддерживали нас во многих других начинаниях. Так, когда в 80-е годы я руководил сборкой и монтажом микротрона — ускорителя нового типа  (это было еще до создания кафедры), встречался по этому поводу с академиком Г.Н. Флеровым в Дубне, обсуждал с ним технические подробности. Неоценимую помощь в создании ускорителя оказал нам сын нобелевского лауреата и обладатель наград Академии наук Сергей Петрович Капица. Во многом благодаря им малогабаритный ускоритель был запущен и долгое время служил ученым. Подобных примеров можно привести множество.

— Когда я работал первым проректором, подобной не очень умной идеи даже не возникало. Тогда была целевая федеральная программа «Интеграция», поддерживавшая наши связи. По ней, в частности, мы очень успешно работали с тем же ИФМ, получали совместное финансирование, закупали оборудование для учебного процесса и науки — то есть занимались тем, что было необходимо для взаимодополнения. Такая господдержка после распада СССР была серьезным шагом вперед. Я всегда считал и считаю, что в СССР сложился достаточно эффективный механизм развития науки и производства, включавший три компонента: Академию наук, определявшую стратегические направления исследований, стимулировавшую эти исследования в высшей школе; затем — целую сеть отраслевых институтов, доводившую академические  и вузовские разработки до полупромышленного уровня; и, наконец, собственно промышленность, создававшую конкретный продукт. Для российской экономики, для нашей системы воспитания инженерных кадров эта модель подходила лучше всего. И когда в девяностые годы из этой цепи практически целиком выпали отраслевые институты, возникла огромная дыра — своего рода «поле смерти», где погибали самые лучшие научные идеи. Поле,  которое РАН, продолжавшая эти идеи генерировать и развивать, не могла преодолеть по определению. Отсюда — обвинения Академии в неэффективности, проекты реформ, противоречащие элементарному здравому смыслу. Хотя что такое «неэффективность» в данном случае, я просто не понимаю. Если низкое число опубликованных работ — то у Эйнштейна, их было, кажется, всего двадцать шесть. Если качество специалистов, то как научный руководитель с опытом могу ответственно заявить: диссертации, защищенные в Академии, мне всегда нравились больше «вузовских». Причина заключается в том, что в вузах  существует принцип «защиты в срок». Отсюда менее глубокая проработка темы диссертационной работы. В Академии, насколько мне известно, такого требования не существовало, отсюда качество, обстоятельность, фундаментальность. Так сложилось исторически, и ломка традиций может привести к их полному уничтожению. Особо подчеркну, что при этом я категорически не поддерживаю высказывания даже самых уважаемых академиков о том, что фундаментальная наука «делается» только в РАН. Может быть, в каких-то областях — гуманитарных, экономических,  сугубо технических — это и так. Но университетские физики, химики, биологи, материаловеды в России традиционно сильны и в классических университетах, и в больших технических вузах. Пример нашего физтеха, индексы цитирования представителей нашей научной школы это подтверждают. Другое дело, что вузовским исследователям нужно создавать условия для научной работы, а не повышать учебную нагрузку, одновременно требуя писать хорошие статьи. И мы надеемся, что создание на Урале федерального университета и поставленная ректором В.А. Кокшаровым задача занять лидирующие позиции среди университетов мира позволят больше времени уделять научным исследованиям.