«МАТЬ ВЫНЕСЛА ВСЕ»

(из воспоминаний научного руководителя отдела неразрушающего контроля ИФМ УрО РАН, члена-корреспондента РАН Виталия Евгеньевича Щербинина)
Самое первое мое воспоминание касается именно войны. Я сижу на лавке — и плачу. Только что здесь было много народу, они шумели, плакали и пели. И вышли во двор. А я остался. Это были проводы отца. Он уходил на фронт. Я это понимал — и не понимал, сидел на лавке и плакал.
Отец потом вернется, но ненадолго — для поправки здоровья после контузии. Он поправится, и его снова «заберут», но он снова вернется. К концу войны вся семья будет в сборе.
А во время войны нас оставалось четверо: мать и трое детей. Старшему Ивану было 11 лет, среднему — Василию — 9, мне — 3 года. Вся ответственность за наши жизни легла на плечи матери — ей было 35 лет, и она все вынесла.
По вечерам при свете коптилки она вязала шали на продажу. Шерсть овечью тоже пряла сама. Я смотрел на прялку и думал: сколько игрушек я из нее изготовлю, когда подрасту: у прялки была точеная ножка, раскрашенная в разные цвета.
Мать (не она одна) зимой ходила на озеро. Делала во льду прорубь и саком (такой же сачок, каким ловят бабочек, но побольше и покрепче) ловила рыбок. Это были мелкие рыбки (их у нас называли «гальяны»), но большое подспорье к нашему существованию. А осенью она собирала колоски. После уборки комбайнами оставалось много колосков — женщины выходили их собирать. Оказывается, это было запрещено. За женщинами гонялась конная милиция. Тогда они убегали в лес, где кони были бессильны. Не могу понять — почему голодным людям нельзя собрать колоски?
Все-таки колоски собирали, а потом зерно надо было молоть на жерновах. Замечательное изобретение: один жернов внизу, а другой сверху — его надо крутить и в отверстие сыпать зерно. Снизу течет мука. Но какая это трудная работа! Опять же спасибо старшим братьям. Ну и сколько муки можно извлечь из десятка колосков?...
В долгие зимние вечера сидели на печке. Русская печь давала тепло и спокойствие. Она была покрыта листовым железом, здесь мы часто и спали. Слезая с печки, я неоднократно падал и с полатей падал — и все больше на голову. До сих пор у меня голова крепкая.
Дом, где мы жили, — обыкновенная крестьянская изба, деревянная, пять стен. Одна стена была посреди избы и делила ее на две половины: кухню и горницу. Дом вывез мой отец в 1938 году из деревни, где раньше жили, в город Петухово Курганской области, где нас застала война. Это немножко странно — из деревни обычно не выпускали, паспортов не давали. Но отец был грамотный — и ему удалось. В кухне вдоль двух стен располагались лавки, на которых в обычные дни собиралась вся семья на обед и ужин. В правом верхнем углу находилась «божница» — там была пара икон, за ними отец прятал наиболее важные документы.
Вскоре начали появляться эвакуированные. Нам на подселение определили семью Ларичевых из Ленинграда. У них была девочка Лена примерно моего возраста, и мы вместе по просьбе трудящихся пели «Синенький скромный платочек». Слушателей набиралось много: у нас еще был так называемый постоялый двор: жители деревни Тёплое (откуда родом родители), приезжая в «уездный город», останавливались у нас.
В сентябре 44-го я вдруг обнаружил, что играть мне не с кем: все ушли в школу. Одному во дворе было скучно. Тогда мама договорилась с учительницей первых классов (ее звали Лукерья Федоровна) о том, чтобы я начал посещать школу. Лукерья Федоровна так и сказала: пусть придет, посидит, а если не понравится, тогда придет на следующий год. Но пусть умеет считать от 1 до 10 и наоборот. Я обрадовался, прыгал по крыльцу и считал. Мама сшила мне штаны из простыни, я пошел в школу с опозданием на две недели (на самом деле с опережением на год). Посадили меня рядом с Толей Макаровым около окна. Ученики считали: 2 желудя прибавить 3 желудя… Я растерялся, потому, что не знал, что такое желуди. У нас дубы не росли никогда. Но Лукерья Федоровна ничего не спрашивала, оценки не ставила, и я остался.
Я остался (сейчас я могу в этом признаться) еще и потому, что дома надо было работать. Работали все, в особенности мой старший брат Иван: на него опиралось все хозяйство. Среди прочего запомнилась рубка табака. Мы выращивали табак-самосад на продажу. Это скверное занятие. Когда он растет — его надо «пасынковать», а потом рубить сечкой в деревянном корыте. Это делали старшие братья, а один из них — средний, Василий — умел его продавать стаканами.
Иван и Василий занимались охотой для пропитания. Сами катали дробь — с помощью сковородки. От отца остался дробовик — курковое ружье, которое со ствола забивалось порохом, потом — пыж, потом дробь и еще раз пыж. Были пистоны (где их добывали — не знаю). Дробовик был очень мощным оружием, однажды мои братья после выстрела перевернулись в лодке (сами виноваты: нельзя стрелять поперек борта). Все обошлось, потому что было не очень глубоко, и даже дробовик сумели извлечь со дна озера. А когда озеро замерзало, то некоторые птицы (в особенности гагары — им нужен большой разбег по воде) не могли взлететь. Это была общая добыча, хотя и опасная — лед некрепкий, а за птицей бежала толпа.
А все-таки, чем питались? Конечно, картошкой. У меня язык не поворачивается назвать ее картофелем. Картошки хватало до весны. Почему мы не могли сберечь ее до лета? Не могли. Даже до посадки — сажали «глазками». А осенью уборка картошки была одной из главных задач. Копали всем семейством. Потом ее надо было вывезти (это километра 2–4), и вся надежда на корову. Вы видели когда-нибудь корову, запряженную в телегу? А было. Мать сшила такой коровий хомут, и мы вывозили урожай на корове.
Но надо знать, что такое грязь в Зауралье. Чернозем хорош для сельского хозяйства, но не для дорог. На Петуховских дорогах машины вязли по «уши». Да так и сидели, в том числе студебеккеры. Особенно большая грязь была при переезде через железную дорогу: сюда можно было ходить (если пройдешь), как на выставку всех видов транспорта.
День Победы встретил в школе. Были речи, один учитель пел песни под гитару. Помню всеобщее ликование на улицах. А на базарной площади пили и громко ругались инвалиды, их было много, в том числе без ног.