КАК УСЛЫШАТЬ РЫНОК?

Международная промышленная выставка «Иннопром-2015», прошедшая нынешним летом в Екатеринбурге, как и все предыдущие, стала хорошей площадкой для обсуждения важнейших проблем развития отечественных технологий, коммерциализации научных разработок. На эту актуальную тему «Науке Урала» дал дискуссионное интервью один из основных спикеров «Иннопрома» Евгений Борисович Кузнецов, заместитель генерального директора — директор проектного офиса РВК (Российская венчурная компания), член «Фонда содействия развитию науки, образования и медицины».
Из справки:
ОАО «РВК» — государственный фонд фондов, институт развития РФ, один из ключевых инструментов государства в деле построения национальной инновационной системы, создан в 2006 году по распоряжению Правительства Российской Федерации. Основные цели его деятельности — стимулирование создания в России собственной индустрии венчурного инвестирования и значительное увеличение финансовых ресурсов венчурных фондов. C 2015 года ОАО «РВК» определено как проектный офис по реализации Национальной технологической инициативы (НТИ) — долгосрочной стратегии технологического развития страны, направленной на формирование новых глобальных рынков к 2035 году.

— Евгений Борисович, с коммерциализацией научных разработок (или, как раньше назывался этот процесс, внедрением) в России всегда были проблемы. Изменилось ли что-то в последнее время?
— С одной стороны, происходят позитивные сдвиги — появляется довольно много инструментов и сервисов по коммерциализации: осуществляется помощь в инновациях, создаются институты развития, действуют специальные государственные программы, появляются площадки, где можно это опробовать.
С другой — есть системная проблема. Мы все время говорим о внедрении технологических разработок — исходим из парадигмы, что кто-то что-то придумал, и это надо внедрить в рынок. А в мире действует обратная модель. Сначала определяются приоритеты рынка, а потом это интерпретируется либо в заказанные исследования, либо в какие-то инвестиционные приоритеты разных инструментов поддержки. И тогда ученые не фантазируют и не делают то, что им удобнее, а действуют в поле приоритетов и понимают, что если они сделают что-то в данной области, то оно тут же будет подхвачено.
Условно говоря, есть заказ на инновацию. По-английски этот подход называется «market pull» — рынок тянет. Мы должны научиться слышать голос рынка и развивать технологии, востребованные рынком. Это делается на разных уровнях. Во-первых, в рамках Национальной технологической инициативы выбрано 9 рынков, которые будут бурно развиваться в ближайшие пару десятилетий. И уже сейчас в этих точках роста надо заниматься серьезной наукой. Во-вторых, мы работаем с крупными госкомпаниями для того, чтобы их понимание рынка тоже интерпретировать в заказ на исследования. Например, существует картина развития энергетики или медицины. Исходя из представления о ней, идут заказы на конкретные исследования. В-третьих, мы сотрудничаем с крупными и  мелкими инвесторами, чтобы донести до ученых их «рыночное чутье», проводя специальные сессии по трансферу технологий, а также организуем офисы трансфера технологий в университетах. Так мы развиваем навык  слышать рынок. Это работает значительно эффективнее, чем просто проталкивание технологий, которые кем-то придуманы.
— Но академические институты не могут  работать только на рынок, у них другие задачи…
— Работать они могут, но опосредованно. Грубо говоря, целеуказателями для них в этом смысле могут быть, например, Российский научный фонд или другие крупные фонды, у которых есть научные приоритеты. С РНФ мы в последнее время довольно много общаемся, чтобы их приоритеты также были связаны с глобальными трендами. В объявленном недавно конкурсе РНФ присутствуют очень хорошие темы грантов, в том числе по нейронаукам — сфере, которая, безусловно, будет бурно развиваться в ближайшие 10 лет.
— Но, допустим, сотрудник академического института, занимаясь фундаментальными исследованиями, вдруг натыкается на какой-то эффект, который можно применить уже сегодня. Возникает вопрос, кто должен заняться внедрением этой новой разработки?
— Тут нужен постоянный диалог. Ученый добивается какого-то эффекта, он чувствует, что делает что-то необычное и должен об этом как можно быстрее рассказать достаточно широкому кругу — конечно, не забывая о защищенности информации. Почему в последнее время много говорится о статьях в высокоимпактных журналах? Потому что их читают инвесторы. Инвестор смотрит на приоритетные темы через призму того, насколько они заметны. Если о какой-то разработке пишет серьезный журнал и на него ссылаются, то это уже серьезный повод для того, чтобы познакомиться с этими разработчиками, приехать и посмотреть — может, у них еще что-то есть.
У западных инвесторов есть характерная присказка: «Россия — это страна с замечательной наукой, только мы не знаем, где она». Они доверяют российской науке как бренду, но у них нет инструментов, чтобы найти в ней нужных людей.
На Западе происходит иначе. Инвестору интересна определенная сфера, он смотрит профильные журналы, конференции — очень быстро вычисляет топ в 10 человек, с которыми ему нужно поговорить. В России это все запутано. У нас есть топ-10 академиков, но это необязательно 10 ведущих специалистов в конкретной области. А где эти 10 ведущих лабораторий, как их найти? Они не всегда видны по рейтинговым статьям. На Западе, если ты получаешь результат, тебя сразу становится видно. Эту систему можно критиковать, она имеет свои погрешности, но с точки зрения внешних игроков она работает как часы.
— А как определить приоритеты в науке, где Россия могла бы сделать прорыв? Одно время был бум в исследовании сверхпроводимости, и все начали заниматься сверхпроводимостью. Потом приоритетом были выбраны нанотехнологии, и все бросились в «нано». В принципе это понятно, так как именно на приоритетные направления выделяются гранты. Но каковы критерии определения этих приоритетов?
— В мире есть инструменты, которые позволяют понять, где работает наибольшее количество наиболее перспективных ученых в данный момент. Связано это опять же с количеством и весом публикаций. Если посмотреть на «карты науки» наиболее развитых стран, то мы увидим, что они кардинально отличаются от нашей. Везде основным приоритетом являются науки о жизни. Это медицина и все, что ее окружает, начиная от когнитивных наук, наук о сознании, заканчивая химией, биохимией, генетикой, — это основной кластер. Его, как правило, подпирает кластер наук о материи — фундаментальная физика, химия и т.д. Все это обычно связано с инжинирингом и компьютерными науками. В Британии на первом месте — медицина, биохимия, физика. В Германии — медицина, биохимия, химия. Япония — медицина, биохимия, химия, материаловедение. США —  медицина, биохимия, инжиниринг, компьютерные науки.  В Китае чуть по-другому — там огромный кластер инжиниринга, но и медицину они не забывают. Китай на втором месте после Америки по научным публикациям вообще и по медицине в частности. В США самое большое количество научных статей публикуется по медицине, в России же — по физике.
Получается, что научная карта России сегодня — это «маленькая» медицина и «огромная» физика. Но если в XX веке физика была областью прорыва, благодаря чему у нас появились самолеты, ядерная энергетика и так далее, то сейчас огромный прорыв в биологии и медицине. Эти исследования связаны с долгожительством, возможностью не болеть — это интересует всех, это востребовано рынком.
То есть во всем мире определяют приоритеты, наблюдая естественное развитие науки. Если видят, что в медицине идет прорыв за прорывом, то туда, естественно, приходит больше денег, талантливых ученых. Ведь наука — конкурентная среда, любому таланту хочется работать там, где есть перспективы. Это естественный саморегулирующийся механизм. А у нас, по моему убеждению, этот механизм не работает, потому что у нас приоритеты часто определяются исходя из влиятельности людей, которые участвуют в выработке приоритетов. Мы в РВК об этом много говорим и настаиваем: надо чаще смотреть на глобальные «научные» карты.
— Значит, по-вашему, не стоит даже пытаться предвидеть точки технологического прорыва, чтобы быть там первыми, а нужно лишь двигаться в русле глобальных тенденций и искать свою нишу в уже «выстреливших», наиболее бурно развивающихся областях?
— Сейчас важно не пытаться угадать будущее, а уметь быстро адаптироваться, когда происходит какое-то изменение. Я называю это «экономика готовности». Смысл этого термина в том, что теперь инструменты адаптивности важнее, чем инструменты предвидения.
В последнее время количество новых знаний и возможностей настолько расширилось, что далеко не всегда можно выстроить понятный набор шагов к будущему. Мы начинаем вкладываться в какой-то набор технологий, и оказывается, что эти технологии не срабатывают. А выстреливает та, о которой никто и не думал. Поэтому сейчас в мире переходят от модели долгосрочного планирования к модели гибкого реагирования на появляющиеся новые возможности. Значит, необходимо иметь постоянный ресурс, чтобы вкладываться не в один, а в десять проектов. Из них срабатывают один-два. И как только появился первый результат — туда нужно вкладывать не только деньги, но перебрасывать людей, создавать инфраструктуру, корректировать образовательные программы и пр.
Уверен, что в этих условиях основной боевой единицей становится лаборатория. Институты, центры не управляют наукой, а играют роль сервисной инфраструктуры — обеспечивают лаборатории оборудованием, реактивами, бухгалтерией и другими необходимыми сервисами. Лаборатория получает гранты, привлекает молодые таланты, участвует в комплексных программах. У нее высокая мобильность — люди легко собрались, легко разбежались. Главное — находиться в секторе прорыва.

Беседовала
Т. ПЛОТНИКОВА
На фото автора
Е. Кузнецов.