ПРИПОДНЯТЬ СВОЕ ДЕЛО

...Алферов довольно часто приезжал к нам на Урал — в Институт физики металлов. В свое время ИФМ отпочковался от ленинградского Физтеха в качестве филиала. Иоффе был очень заинтересован в развитии этого института, сам подбирал кадры. Аспиранта Михаила Михеева, который еще только писал диссертацию, он в 1932 году послал туда директорствовать. И не ошибся — Михаил Николаевич стал легендарным директором. Жорес Иванович трепетно относился к Иоффе. И хотя бывший филиал уже давно стал самостоятельным, успешным, да и крупнейшим академическим институтом на Урале, он продолжал поддерживать эту связку Физтех — ИФМ, которая работала на общую пользу. А я в то время, в конце 90‑х, начал руководить Уральским отделением Академии, и, конечно, давно знал Алферова. Но по-настоящему он мне открылся в 99‑м, когда приехал к нам получать Демидовскую премию. Он тогда с Тамарой Георгиевной провел в Екатеринбурге три дня — мы вместе ходили в Оперный театр, были в гостях у академика Владимира Васильевича Устинова.

Церемония награждения проходила в резиденции губернатора, а Жорес Иванович только вернулся из Америки и выглядел «не по-нашенски». На нем был пиджак из вельвета или бархата, очень тонкого, который подчеркивал его молодцеватую стройность, белоснежная рубашка, облегающие брюки и черные кроссовки на толстой подошве — они при каждом шаге по сцене слегка пружинили. Ему, как и остальным лауреатам, надевают ленту, вручают награды, поздравляют и дарят цветы. Он берет букет и неожиданно для всех спрыгивает со сцены… Не по лесенке спускается, а просто прыгает вниз, в зал. А в первом ряду сидит Тамара Георгиевна, и он — к ней, чуть не на коленях — преподносит цветы. Надо же, придумал! У всех лауреатов тоже жены в зале сидят, но никто не догадался, а Жорес Иванович это сделал — не нарочито, а очень искренне. И главное — жену представил. Она была в красивом платье, очень счастливая. Под шквал аплодисментов он как бы дарил ей свой успех. Она была его музой, понимаете? Музой. Всю жизнь.

Все лауреаты выступали с ответным словом. Благодарили, как положено, говорили о своих исследованиях, а Жорес Иванович опять умудрился всех удивить. Начал традиционно: «Урал — край мастеров, и лесковский Левша с одного из первых Демидовых списан». И вдруг — вопрос в зал: «А знаете, что Демидовы — вовсе не Демидовы, а Антюфеевы — жили в Туле, в городе оружейников?» И рассказал, что, по легенде, Петр Первый в Тулу приехал, ему пистолет то ли голландский, то ли французский починить надо было. Очень им дорожил. В Швеции взялись починить за два месяца, а Петру надо скорее. И ему сказали: есть Демид Григорьевич Антюфеев — знаменитый мастер, но уже старичок, у него сын Никита — тоже оружейник, он сделает. И Петр пришел к Никите Антюфееву в мастерскую, а там — пистолеты, пищали, ружья… Все сами делают. Царь говорит: «Это хорошо! А штучку иностранную сможешь починить?» И достает из футляра пистолет — красивый, однако осечки дает. Никита посмотрел: «Завтра, государь, починим». На следующий день Петр пистолет посмотрел, стрельнул: «Молодец! Хорошая штучка? Вот когда мы научимся такие вещи делать, действительно будем великой страной». Оружейник ему: «Так это мы и сделали». — «Как? Это ж мой пистолет!» — «Нет, твой — вот лежит. А этот за ночь сделали. Только не обессудь, я вензель не стал копировать, а так — один к одному». Царь оторопел и давай еще пробовать — трах-бах… Все здорово! И сказал: «Переезжай-ка ты, братец Никитушка, на Урал. Там горы железные, а ты тут дубами топишь домны, чтобы металл делать. А там — и лес, и уголь — все, что хочешь, есть. И дам тебе фамилию нового основателя дворянского рода. Будешь Демидов — по имени отца». Вот откуда род Демидовых возник!

Все это он где-то раскопал, а мы-то не знали! Я потом посмотрел источники — все верно: были Антюфеевы — стали Демидовы. Жорес Иванович блеснул эрудицией, но думаю, это не было самоцелью, просто тогда проявилась еще одна его характерная особенность — интерес к истории. Тем более и повод был: Демидовская премия.

Накануне вручения премии Алферов выступал с демидовской лекцией — в своем стиле. Позднее я его слышал десятки раз — лекторское искусство мне не безразлично — и старался понять, как это у него получается. Он часто приводил одни и те же примеры, но в разной аудитории они всегда звучали по-разному. Каждый раз отталкивался от слушателей, вернее, от зрителей, ведь каждое такое выступление — своего рода театр. В однородной аудитории можно было видеть одного Алферова, в «разнокалиберной» — другого. И если отбросить дар рассказчика, — он есть или нет, его не скопируешь, — останется то, что дается только очень серьезной подготовкой. Сказав, допустим, что был получен такой-то эффект, он тут же устраивал экскурс в прошлое, поднимал факты, которые не лежат на поверхности: кто первый этого добился, кто потом, в каком направлении шли российские ученые. Коснувшись «чужой» области, считал своим долгом дать точное пояснение — вот фагоциты, а что это? Откуда слово появилось? Мечников? А в чем было разногласие между Мечниковым и Эрлихом, из-за чего они сражались более двадцати лет? И почему Мечников, став нобелевским лауреатом, только через полгода — единственный такой случай — получил свою премию? История почти неизвестная, а Жорес Иванович разыскал письмо Мечникова в Нобелевский комитет, в котором говорилось: извините, не могу быть в Стокгольме 10 декабря, я во Франции, читаю лекции в Пастеровском институте, но в соответствии с пунктом таким-то положения о Нобелевских премиях, имею право в течение полугода приехать… И так далее. И в этих отступлениях, неожиданных подробностях, сообщенных как бы между прочим, был особый алферовский стиль.

Этот подход, конечно, проявлялся и в разговоре о физике, о тех же гетероструктурах. Тут экскурс в историю становился рассказом о многих выдающихся физиках, которые были просто его хорошими друзьями и знакомыми. Он их цитировал не по книгам — все сам слышал и запомнил. В лекции оживали картинки из жизни, иногда очень забавные. И слова Алферова «наука по природе своей интернациональна» не выглядели пропагандистским тезисом — он действительно не делил людей, которые двигают науку вперед, на своих и чужих, готов был часами рассказывать о каждом.

Соревноваться с ним в этом деле не имело смысла, но, откровенно говоря, я хорошо запомнил тот случай, когда он рассказал нам историю Демидова-Антюфеева. Нашел у нас под носом то, что мы проглядели! Неожиданно мне представилась возможность преподнести ответный сюрприз.

Весной 2001‑го Алферов — уже нобелевский лауреат — пригласил меня в Петербург для участия в конференции. Проходила она в старинном здании, где размещался президиум научного центра, а когда-то, до переезда в Москву, здесь была Российская академия наук. Жорес Иванович всегда помнил об этом, как-то устроил мне экскурсию по этажам, даже в подвал сводил. «Знаешь, а я сижу в кабинете Карпинского!» И рассказал такую историю. Академию уже перевели в Москву, а ее президент Александр Петрович Карпинский — ему уже было под 90 — не переезжает, капризничает. Вся Академия там, а он и два секретаря — здесь. Его уговаривают: «Мы подыскали особняк в три этажа на Пятницкой — кабинет, охрана, садик, тихое место. Что вы еще хотите?» А он отвечает: «Милый мой, мне хочется только одного — чтобы из окна моего кабинета была видна Нева». И Жорес Иванович заключил весело: «Видишь — у меня Нева под окном!». Кабинет Карпинского он потом сменил. Но Нева под окном осталась.

И вот — конференция. Жорес Иванович говорит: «Слово для приветствия нашему молодому академику, Уральское отделение». И я встаю к микрофону, говорю, что сессию мы посвящаем биологии и медицине. А за кем у нас лидерство в этой области? За Павловым. Иван Петрович Павлов — первый нобелевский лауреат. И он при всем своем критическом отношении к Советам всегда говорил, что с властью надо очень аккуратно жить, потому что власть дает деньги на исследования и так далее. Надо уметь с ней взаимодействовать. Но в подчиненном положении наука быть не должна. В зале, где мы находимся, продолжил я, в 1929 году состоялась сессия, посвященная столетию со дня рождения Сеченова. Павлова попросили выступить с докладом. По этому случаю специально сделали копию портрета Сеченова кисти Репина и вот тут, в центре, повесили. Большой портрет, академический. В зале — все партийное руководство Ленинграда. Павлов видит их и вдруг на середине своего доклада поворачивается к портрету Сеченова и обращается к нему: «О, высокая, так строгая к себе тень! Как бы ты страдала, если бы в живом человеческом обществе оказалась сейчас между нами! Мы живем под гнетом жесточайшего принципа: власть, государство — все, частная жизнь — ничто. Но на таких принципах, господа, не то что культурное государство, а вообще ничего не построишь, несмотря ни на какие Днепрострои и Волховстрои. Потому что государство должно состоять не из шурупчиков и винтиков, как теперь любят говорить, не из трудолюбивых муравьев, а из высших представителей гомо сапиенс — таких как Иван Михайлович Сеченов, с их обостренным чувством собственного достоинства и долга». Все присутствующие побледнели — в лицо сказал! И думают: сейчас его возьмут. Но он закончил речь, все похлопали. И все.

Помню реакцию Жореса Ивановича на эту историю: «Ничего себе! Это что, правда? Ты где это взял?» — «Раньше не все печатали, а сейчас опубликовали». Принес ему речь Павлова. Он сразу впился глазами в текст. Поступок Павлова был ему близок — в этом я позднее не раз убеждался. Алферов тоже предпочитал не ссориться с властью. С Черномырдиным дружил, тот помог ему отстроить Научно-образовательный центр. И с Владимиром Владимировичем находил общий язык. Наш президент — не догматик, он понимал прекрасно, кто такой Алферов, и много ему помогал. С Медведевым складывалось сложнее. Но на 80‑летие Алферова, когда в Академическом университете шло посвященное юбиляру заседание, Дмитрий Анатольевич очень эффектно прилетел на вертолете, и с корабля — на бал, с поздравлениями. Мы все это видели. И совсем уж сложно складывались отношения с министрами, которые пропихивали реформу РАН. И тут уже Алферов — опять же, как Павлов — пытался поставить власть на место. Не наука для власти, а власть — для науки. Мы вместе в Государственной Думе работали, были в одном комитете, в одной лодке, и все, что касалось реформы РАН, обсуждали стократно. Но ни он, ни Комитет по науке и наукоемким технологиям, который я возглавлял в те годы, не смогли этот маховик остановить… И пришло разочарование. Словно шлагбаум опустился. Но это отдельная тема.

Конференция, которую я описал, стала отправной точкой в наших отношениях. Жорес Иванович приглашал меня в Петербург на нобелевские конференции, ввел в Сколковский совет, который возглавлял, и мы много вместе ездили — Израиль, Германия, Лос-Анжелес… Были и в родной Алферову Белоруссии всем сколковским советом. Помню, прилетаем в Минск, впереди большая программа, но первая встреча — с президентом Александром Григорьевичем Лукашенко, а она почему-то отодвигается. Алферов моментально включается в ситуацию: «Давайте поменяем график». Кто-то из организаторов шепчет с ужасом: «Сначала — президент, иначе нельзя…» — «А мы позвоним ему по прямому». Жорес Иванович связывается с Лукашенко: «Мы начнем работу, чтобы вас не отвлекать, приедем через полтора часа — нормально?» И организатор выдыхает: «Ой, спасибо!»

В поездках мы много разговаривали. И я понял, что эрудиция Алферова прежде всего связана с пониманием взаимосвязи наук… Он всерьез интересовался медициной, а поскольку я был рядом, засыпал меня вопросами. «Вы там дискутируете, но ты мне по-простому объясни — какая причина рака? Я читал много, но главного не ухвачу. Вот есть вирусы, как вы говорите, молчащие — в микробиоте, в кишечнике. Вот они там живут своей жизнью. А в период, когда на них действует какой-то мутаген, вдруг активируются, начинают внедряться и вызывают безудержное размножение. Так?» — «Да». — «А почему — вдруг?»

Ну, я разъясняю вирусогенетическую теорию Зильбера, и он слушает с огромным вниманием. Была и особая причина для расспросов: он же в Академическом университете организовал медико-биологический отдел. Жорес Иванович считал, что биология и медицина — направления прорывные, и он должен в них ориентироваться. Этот подход напомнил мне известные воспоминания о Келдыше — как он просил коллег проводить с ним уроки по разным направлениям и тоже тяготел к медицине и биологии.

Особенно запомнилась наша поездка в Стэнфордский университет. Прилетаем в Сан-Франциско, идем в этот центр — такой город студентов. И Жорес Иванович говорит: «Посмотри, какая красота! Я хочу такой же!» Там — учебные корпуса, вдали — девятиэтажные дома, а поближе — коттеджики. Стадион с тартановой беговой дорожкой… И вдруг — что такое? Снова толкает: «Смотри!» Там за деревьями открывается лужайка, а на ней… Вглядываемся: да это же скульптуры Родена! «Врата ада», «Бронзовый век», «Вечная весна» и еще, еще… Как это может быть? В парижском музее Родена — мы были там вместе — их около восьмидесяти. А тут полное собрание — 110 работ. Подлинники! Это, оказывается, подарок Рокфеллера Стэнфордскому университету. Жорес Иванович говорит: «Ёлки-палки! Вот студент бежит мимо этой красоты — он же о чем думает? О своей физике. А красота на него влияет…» В общем, у нас с ним — белая зависть, только у Жореса Ивановича — еще и конкретные соображения, как свое дело «приподнять».

Хороший глагол — приподнять. По-моему, именно этим Алферов всегда и занимался. Я — про Академический университет и не только. Про весь стиль его жизни. Взять те же нобелевские конференции. Когда Алферов в 2003 году в Петербурге собрал два десятка нобелевских лауреатов и на неделю устроил пиршество интеллекта, не все его затею поняли. Такие траты… Ведь их же принимали по высшему разряду. Да, такого в России никогда не было, но зачем? Я тоже спросил: зачем? Он ответил: «А пусть наши молодые ученые и студенты увидят, что нобелевские лауреаты такие же люди. Не боги горшки обжигают».

Вот так он приподнимал все, за что брался. Ставил высшую планку. А может, просто хотел, чтобы не буднично жизнь катилась, а всегда было что-то необычное. Было удивление. Был праздник.