Я УЖЕ ЖИЛ В ЭТО ВРЕМЯ

Мои первые детские воспоминания, хотя и довольно смутные, относятся ко времени, когда мне было год или чуть больше. Я сижу на маленьком детском стульчике, скрепленным со столиком и что-то ем. Напротив меня, за большим столом, сидит отец. Он выглядит так, каким я потом видел его на сохранившихся довоенных фотографиях.

Через полгода или год он уйдет добровольцем на фронт, и больше мы его никогда не увидим. Какое-то время от него будут приходить треугольнички солдатских писем. И мы будем посылать ему такие же. Письма отцу будут писать две мои сестры. Мама у нас неграмотная, а я еще слишком мал.

А потом письма с фронта перестанут приходить, потому что отец мой, Реутов Яков Павлович, в марте 1942 года в звании красноармейца сложит свою голову за нашу (в том числе и за мою) свободу и жизнь где-то под Ленинградом. Мы даже не знаем толком, где и когда. Пришло с фронта извещение («похоронка»), что он пропал без вести. Какое-то время мама пыталась выяснять обстоятельства его исчезновения, но умные люди посоветовали ей в этом не упорствовать, поскольку если бы вдруг выяснилось, что он попал в плен, ничего хорошего нашей семье это бы не сулило. Такие были времена. Вечная ему память, и пусть земля ему будет пухом.

С уходом отца на фронт жизнь в нашей семье резко изменилась. Маме пришлось устроиться на работу, а ввиду неграмотности трудиться она могла только разнорабочей. Старшей сестре Наде к тому времени исполнилось пятнадцать лет, и по обычаям военного времени она должна была работать, не окончив и средней школы. Она стала ученицей на одном из оборонных заводов, во множестве эвакуированных из центральных районов страны. Это был завод № 73, и располагался он в подземелье на территории нынешнего УрФУ (УПИ). После войны он превратился в Свердловский инструментальный завод. Работа была связана с изготовлением снарядов для гвардейских минометов «Катюша». Совершив однажды неосторожное движение, Надя капнула напалмом себе на колено. Шрам от ожога остался на всю жизнь.

В каждой семье обязательно на стене висел радиорепродуктор, не выключавшийся круглосуточно. С двенадцати часов ночи и до шести утра по нему звучали сигналы метронома (типа капанья через каждые несколько секунд) на случай воздушной тревоги, а все остальное время передавались сводки с фронтов (голосом Юрия Левитана), музыка и радиопостановки. Я без труда выучил все тексты и мелодии тогдашних военно-патриотических песен и с удовольствием их исполнял.

Березовский тракт только назывался трактом. Это была грунтовая дорога, а скорее, даже не дорога, а направление. В весеннюю и осеннюю слякоть там намертво застревали танки — легендарные «тридцатьчетверки», и им приходилось вытаскивать друг дружку тросами. Бронетехники было много, часть ее (в том числе и трофейная) была неисправна и стояла в лесу, недалеко от дома. Никто ее не охранял, и мы, мальчишки, облазили ее вдоль и поперек. Время от времени какой-либо из этих танков пробуждали к жизни, и, если водителю доводилось зазеваться, стальная махина цепляла своим боком ближайшую сосну, и та с грохотом рушилась на землю. В том же лесу, примерно там, где сейчас находится памятник Василию Блюхеру, располагалось офицерское стрельбище. Всегда можно было посмотреть, как офицеры стреляют из знаменитого пистолета ТТ или из револьвера «Наган». Если повезет, можно было набрать стреляных гильз, пахнущих пороховыми газами. В них было так здорово свистеть.

Свистеть-то было здорово, но жизнь была нелегкая. Вспоминается такая сцена: мы сидим всей семьей за столом (я, две сестры и мама) при свете керосиновой лампы (почти вся электроэнергия в годы войны шла на промышленные предприятия) и собираемся есть вареную картошку. В руках у мамы бутылка с подсолнечным маслом. Она осторожно поливает им картошку, а мы с сестрой подталкиваем ее, чтобы масла налилось побольше. Времена были голодные. Хлеб и основные продукты — по карточкам. Ходили мы в том, что сошьет мама. Была у нас для этого ручная швейная машинка иностранного производства. Она сохранилась и сейчас. Ткань и нитки для шитья купить было непросто, все нужно было «доставать». Да и денег на это не было. Мама подрабатывала стиркой белья, уборкой и всем, чем только можно. Основная работа у нее была на овощехранилище — чернорабочей.

Большим подспорьем были огород и домашний скот. Всю войну и некоторое время после нее мы держали козу. Коза давала молоко (которого хватало, чтобы добавлять в чай) и мясо. Каждую весну она приносила козлят, которых мы немного подращивали и съедали. Благодаря им я все детство провел в играх не на голом полу, а на шкурках козлят.

Все время хотелось есть, поэтому грызли жмых — прессованные брикеты, являвшиеся продуктом отжима масла из семян подсолнечника и предназначенные на корм скоту. Жевали парафин и даже вар (гудрон). Сахар в те времена был комковой, сахар-песок — тростниковый, желтого цвета — был американской помощью воюющей стране. Больше всего запомнилась американская мясная тушенка в ярко раскрашенных жестяных банках со специальным ключиком для открывания, обязательно с нарисованным кондором. Однако такое лакомство выпадало редко.

Очень заметной составляющей американской помощи были трехосные грузовики «Студебеккер» и командирские автомобили «Виллис» и «Додж». Основную же массу автомобильного парка составляли отечественные грузовики: «полуторки» производства Горьковского автозавода имени В.М. Молотова и трехтонки «ЗИС 5» производства Московского автозавода имени И.В. Сталина. Поскольку бензин в военное время был дефицитом, многие грузовики снабжались газогенераторными приставками, позволявшими заправляться простыми дровами в виде чурок.

Значительную часть населения бараков во время войны составляли люди, эвакуированные с территорий, оккупированных немцами или подвергавшихся опасности такой оккупации. Национальный состав эвакуированных был довольно пестрым. Были татары, мордва, удмурты, башкиры — представители национальных меньшинств. Их коротко так и называли — «нацмены».

Воровство не процветало, но всегда имело место. Похищение у человека продовольственных карточек или денег было чревато для пострадавшего всем, вплоть до смерти от голода. Поэтому с пойманными карманниками обходились очень сурово. Пока добровольцы доводили неудачника до ближайшего отделения милиции, его лицо превращалось в кровавое месиво, поскольку любой встречный прохожий считал своим долгом дать ему кулаком по морде.

Окончание войны было для нашей семьи «радостью со слезами на глазах». К нам с фронта никто не вернулся.