ИЗ ЭНЦИКЛОПЕДИИ ЗАСТЫРЦА

Алебастровые шарики у меня были, замечательные, гладкие и приятные на ощупь, изначально белые, но с естественным от этой постоянной ощупи серым оттенком. Те же самые, что у Тома Сойера. Те же, что у всех. Не было, наверно, ни одного мальчишки во дворе, чтобы не владел хоть одним.

И, странное дело, алебастровые шарики служили доказательством реальности не захватывающих приключений в книжке Марка Твена, а как раз наоборот — моей собственной жизни, моих ежедневных историй, горестей и радостей. В этом заключался завораживающий и единственный смысл алебастровых шариков. Каких еще искать им применений? Просто знаешь, что они у тебя есть, в кармане или дома, в ящике, полном сокровищ, и чувствуешь: все правильно, трудно, всяко, но правильно. И нет ничего случайного, ничего от хаоса и бреда в этом веселом мире, полном смертельных опасностей и неисполнимых желаний.

Куда подевались мои алебастровые шарики? Я не знаю ответа. Как-то сами собой исчезли, растворились в течении времени. И не только мои. Куда они все подевались?

У нас много чего теперь появилось новенького, исключительно полезного и даже многофункционального — в кармане, дома, в шкафах и на пыльных полках, в застекленных и зарешеченных корпусах из современной пластмассы, в коробочках, пузырьках и шкатулках… А вот шариков на пороге третьего тысячелетия нам явно всем не хватает. Обыкновенных, алебастровых.

Зеркала не говорят правды. Лица в них выходят не то чтобы плоские и вытянутые, но всегда в лобовой напряженной подготовленности. Только зеркальный коридор, возможный в трельяже, открывает изумительную, всегда заставляющую вздрогнуть от неожиданности возможность — взглянуть на себя в зеркало со стороны. Но трехстворчатые зеркала нынче не в моде. Прямой высокомерный, или напротив — отчаянный и самоуничижительный взгляд более распространены сегодня? А может, беглый взгляд занятого человека…

Умирающий девичий порок — часами вертеться перед зеркалом.

А гадание в зеркалах, думаю, не умирает. Самое страшное, самое опасное. Я в детстве пробовал несколько раз. Темнота, одиночество, горящая свеча, в струну натянутая нитка и бесконечный зеркальный коридор. Ну, не актуально бесконечный, а в принципе. Все равно жуть. Кого хочешь, с ума свести может.

Зеркала открыли нам пресловутую «виртуальную» (то есть подлинную, если переводить дословно?) реальность задолго до появления компьютеров.

В свое время я битый час ломал голову над известной задачкой, предложенной Мартином Гарднером: почему в зеркале правое и левое меняются местами (ведь когда я поднимаю правую руку, мое отражение поднимает с его точки зрения левую), а верх и низ — нет? Очень хочется выглядеть умным и дать прямо сейчас легкий ответ на этот вопрос. Но не получается. Это задачка из тех, чьи решения вполне укладываются в среднестатистическую, вроде моей, голову, но не могут держаться там постоянно. Между прочим, задачка о выборе веры такого же рода: освоить вполне рациональные основания того, почему вера в Бога предпочтительнее веры в то, что никакого Бога нет, а вера в Триединого Бога — Отца, Сына и Духа Святого предпочтительнее веры в Будду, Кришну или Аллаха, может любой. Но удерживать это понимание в голове постоянно способны, вероятно, только избранные. Удел остальных — вера, молитва, иррациональное упорство. Главное не принимать этот удел с бухты-барахты и хотя бы однажды пройти весь путь избавления от сомнений и недоумений. Возвращаясь к Гарднеровской головоломке, можно сказать и так: битый час провертеться перед зеркалом, в отличие от легкомысленной девицы усиленно работая головой и всеми остальными важными частями своего организма.

Впрочем, сравнение неудачное. Допускаю даже, что именно изобретение зеркала, а вовсе не колеса, – краеугольное событие в истории нашей цивилизации, атеистической, объективирующей, враждебной. Без зеркала люди чаще и иначе смотрели бы друг другу в глаза. Искали бы там сведения о себе и получали бы принципиально иную, отличную от зеркальной, информацию. В частности, только так можно легко овладеть твердым знанием о существовании души. Зеркало об этом промолчит. Зеркала вообще не говорят правды. Разве что трехстворчатые – они способны, пожалуй, намекнуть… Но трельяжи нынче не в моде. Однако я повторяюсь…

И все же вдумайтесь: ведь не может же быть простым суеверием обычай занавешивать зеркала в доме с покойником… И почему Венеция?

Ранним утром, зимой, в городском транспорте красавиц не бывает. Заиндевелые старушенции шепчут свои жалобы в белые окна, красновыие мужики утыкаются шапками в сиденья, я на работу еду, долго-долго, как целую жизнь. А где они, красавицы? Что они? С чем?

Анна-Мария сидит, плетет русую толстую косу, сонно опершись перед зеркалом в бедра нагими локтями. Не спеша перебирает длинные пряди, складывает их в плотный соблазнительный для нее самой символ долготерпения в тайном желании.

Аделаида Ивановна сладко спит, разметав власы, как вороновы крылья, по огромной пуховой подушке марки «Шанхайский лебедь». Дыхание ровно, сновидения велики и бездонны, света нездешнего полны и густой соленой воды, и легких хождений.

Люся стоит под душем, маленькая, стройная, девственница-лиственница, приподнимает ладонями грудки, запрокидывает лицо, подставляет под сильные жаркие струи, вкруг покоя, в центре юной уверенности, мечтая о фарфоровой кукле и багровом цветке.

И хорошо, что нету их теперь ни в прогорклом автобусе, ни в гремучем трамвае, ни в троллейбусе под электрическими рогами.

Ни Лизаветы, охваченной черным пламенем атласной грации, — никак не высохнут ее кроваво-красные ноготки — выгнула пальцы и дует на них легонько.

Ни Елены Столяровой — она гладит чистейшую блузку из снежного льна и всхлипывает чуть слышно, оттого что пальчик обожгла, и так же чуть слышно постукивает корабликом утюга о жемчужины пуговиц.

Ни Эмилии, что поднялась на цыпочки меж репродуктором, напольными часами и зеркалом в рост, ловко сдвинула на себе кашемировую юбку и, поводя гордо вздернутым подбородком, сомневается, так ли уж она хороша сегодня...

Какие тут могут быть сомнения! До самой смерти красавицы хороши! Вот бы увидеть их, вот бы дотронуться, рассмешить бессмысленной речью...

Но ранним утром, зимой, в городском транспорте красавиц не бывает. Я уж и вовсе один тут остался — сижу, кулаки под мышками сжав, и фонарные блики мажут лицо, прилипшее лбом к морозным узорам.

Чулки притворяются кожей, и яблоки прячут в чулках. Паук притворяется мертвым. Бык притворяется домом. Судьба — первородной змеей.

Человек притворяется деревом, не дубом, платаном или кленом, не елью, ивой или березой, а деревом в среднем роде, с надорванной серой корой и вороньим гнездом в волосах.

Монах притворяется пьяным. Немой притворяется глухим. Слепой притворяется духом. Птица – холодной зимой с замороженным глазом и острым пером в крутобоком сугробе.

Весна притворяется страхом, свобода — жестокой войной. Любовь притворяется жизнью, завлекая во влажные сети рассудок, белесый, как кость.

Женщина притворяется царством, чтобы в косы вплетать жемчуга. Судьба притворяется зверем. Паук притворяется злым, чтобы выжить в прекрасном побеге на легких шести, над горючей соломой.

Огонь притворяется чашей, божественной, бронзовой, той, что звенит в облаках на рассвете. Река притворяется девой — о, Боже, какое притворство!

Бразда притворяется грозной. Звезда — браздой в небесах. Кольцо притворяется башней, но выхода нет — только вход. Крестьянин — заблудшей овцою, а зубами скрежещет, скрежещет.

Вина — заревым превосходством. Победа — усталым солдатом. Любовь притворяется смертью, ради страсти, разрыва, и платы любой, а любая земная мала!

Вино превращается в кровь.